Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Там пока еще нормы не пересматривают.

— А между тем не мешало бы! Во всяком случае, так мне кажется. Разве я не прав? — смеется он.

Но разговор на эту тему у нас как-то не клеится.

— Вчера похоронили Гезу, — говорю я после небольшой паузы.

Он немного смущен, молчит и словно перелистывает в памяти листочки календаря. Я прихожу ему на помощь.

— Там был венок и от тебя.

— Мне очень хотелось поехать. Но как на грех похороны совпали с заседанием Совета министров. Его ведь похоронили на родине?

— Да.

— Жаль беднягу, — с искренним сочувствием произносит он, немного помолчав. — Хоть что-нибудь уже прояснилось? Что его толкнуло на такой шаг? Впрочем… — замечает он с необычной интонацией… И оборванная фраза, как клок одежды, вырванный колючей веткой, повисает в воздухе. Это выводит меня из равновесия.

— Впрочем? — спрашиваю я немного резко, даже вызывающе.

Андраш смотрит на меня с недоумением.

— Но ты ведь и сам понимаешь… догадываешься…

— Не понимаю… Решительно отказываюсь понимать! — Но если бы я продолжил этот разговор, то сказал бы, наверно, так: «Если бы понимал, то не сидел бы здесь, у тебя… И не стал бы звонить утром на студию, чтобы сообщить, что не приду сегодня, не буду снимать фильм, так как мы только на рассвете приехали домой и я простудился. (Мне было стыдно лгать. Нет ничего мучительнее, чем стыд человека перед самим собой.) Я бы не метался все утро по улицам… Не кинулся бы за город, на гору Хармашхатар. О, с какой щемящей болью любовался я красотой каменных глыб, снизу поросших кустарником! Потом бродил по Римской набережной… затем побежал по Уйпештскому мосту в сторону Гёда… где впервые встретился с Мартой, познакомился с тобой и где…» Я бы так продолжил, но раздумал, хотя во взгляде Андраша заметил понимание и ободряющее сочувствие. И все же меня снова сковывает какое-то смущение. Но в таком случае, зачем же было приходить сюда?

— Хотел ты этого или нет, но невольно стал тем, кто у нас делает погоду в области культурной политики, — говорю я. Андраш не понимает. — Многие подумали, что венок, который прислал ты, от министра культуры. Министр есть министр, какая разница.

— Он не прислал?

— Нет.

Я вижу, чувствую по его вздрогнувшему веку, что в нем шевельнулась солидарность со своим коллегой министром.

— Он, конечно, поступил так неумышленно.

— Если бы он прислал венок, тогда бы доказал, что поступил неумышленно.

— Ну и язва же ты!

— Ничего подобного, я просто опасаюсь, что он истолкует самоубийство Гезы как своего рода демонстрацию против политики в области культуры.

— Я знаю, что не истолкует.

— А впрочем, не все ли равно, — говорю я, устало махнув рукой.

— Уверяю тебя, он очень удручен. — Андраш кладет свою руку на мою. У него огромные ручищи, чуть ли не весла, но в их прикосновении я чувствую беспредельную нежность. Наверно, он и сам застеснялся ее, потому что неожиданно убирает руку, наливает в обе рюмки коньяк и совершенно другим тоном, говорит: — Будь же моим сообщником! Тогда я поверю, что ты не выдашь меня!

В тоне, каким он обычно ко мне обращается, звучит подтрунивающая нотка. Нашим отношениям всегда было присуще нечто подобное.

В отличие от своего отца он никогда не относился пренебрежительно к людям искусства. Взаимное уважение, приятельские отношения — вот что связывало нас на протяжении двадцати шести лет, но настоящими друзьями мы так и не стали. Почему? И сам не знаю. Нас всегда разделяло какое-то неуловимое расстояние, которое мы пытались преодолеть взаимным подтруниванием. И надо признаться, всегда успешно. «Терпеть не могу слюнтяев, — обычно говорил он в те давние времена. Так на жаргоне рабочих-подпольщиков называли нытиков интеллигентов. — Истеричные паникеры, да еще с надрывом». Мне кажется, в какой-то мере он и меня причислял к такого рода «слюнтяям», хоть никогда и не говорил мне этого. Тут не спасало ни происхождение, ни Триполис — ничто. Но при всем этом едва ли еще между кем-нибудь было столько общего, столько взаимопонимания, как между нами.

За двадцать шесть лет, может быть, только раз или два у нас возникли серьезные разногласия. Разногласия? Ссора? Но вряд ли наши стычки можно было назвать ссорой в общепринятом смысле этого слова. Разделявшее нас расстояние, которое замечали только мы, однажды стало зияющей пропастью, причем настолько глубокой, что у меня закружилась голова. Потом я старался как можно скорее, забыть об этом. Он, как мне казалось, тоже.

Это произошло в то памятное пятнадцатое октября [40] 15 октября 1944 года главарь венгерской фашистской партии «Скрещенные стрелы» Ференц Салаши при поддержке гитлеровцев в результате государственного переворота захватил власть и установил в стране кровавую фашистскую диктатуру. В тот же день регент-правитель Венгрии Миклош Хорти выступил по радио с воззванием, в котором объявил о своем решении запросить перемирия с целью сепаратного выхода Венгрии из войны. .

Диктор торопливо, нерешительным голосом уже дважды зачитал воззвание регента и приказ по армии. В приказе верховного главнокомандующего говорилось еще меньше, чем в воззвании. Он лишь призывал солдат подчиняться приказам вышестоящих начальников. Но что это за приказы? Кто будет их отдавать? Когда? Радио вдруг замолкло, потом раздались марши. Немецкие военные марши. И так без конца.

Мы сидели молча у приемника, курили; выкурив одну сигарету, прикуривали от нее другую. Ленке, жена Пишты, увела детей на кухню обедать. В мастерской нарушали тишину только звуки бравурных маршей. Они раздражали своей монотонностью. Первым не выдержал Фери Фодор — начал расхаживать взад и вперед, скрипя половицами.

— Сплошные немецкие марши! — вспылил в конце концов Миклош Биркаш, извечный противник Фери Фодора в спорах. — Это не предвещает ничего хорошего!

— Должно быть, просто ничего другого не оказалось под рукой, — вставил реплику Фери Фодор. — Чему ж тут удивляться? Это еще ничего не значит!

— Венгры пляшут под немецкую дудку, — сострил Золтан Алмар, журналист с моноклем, новый человек среди гостей Пишты Вирагоша. Антигерманские настроения у него не так уж давно появились. Всего лишь с тех пор, как его жену, весьма посредственную, но очень красивую актрису, соблазнил немецкий офицер.

— Как бы не шлепнуться мягким местом в лужу, — стуча зубами, проговорил Миклош Биркаш, и его рыбьи глаза на выкате забегали от страха и нервного напряжения. — Немцы не посчитаются с воззванием регента. Это, видишь ли, нонсенс! Нонсенс! — И он даже постучал пальцем в такт своим словам, чтобы они прозвучали убедительнее. Он не намеревался спорить с Фери Фодором; свои опасения, свой панический страх он выражал в вопросах, во все новых доводах «за» и «против», и этим старался себя успокоить.