Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Воскресное утро только-только занялось. Хмурое, свинцово-серое, оно пахло гарью и дымом. Улицы были почти пустынны. Город словно отсыпался после ночного кошмара. Сначала я поехал к тестю, на улицу Сив. Мое появление не вызвало у старика восторга, особенно когда он увидел уток.

— И что тебе не сиделось там! — заворчал он. — Принесла тебя нелегкая именно сейчас! Когда каждый норовит удрать из Пешта!

— Что слышно об Андраше? — спросил я о старшем брате Марты.

— Мы уже несколько недель не видели его.

Я вопросительно посмотрел на Вильму, жену Андраша. Наскоро одевшись, она вышла из спальни. Я любил эту всегда веселую приветливую молодую женщину; из всей родни она и Андраш были мне ближе всех. Тесть, по сути, так и не примирился с тем, что мы с Мартой поженились. Кадровый рабочий-печатник, он жил более или менее сносно, прилично зарабатывал, а поэтому и мысли не допускал, чтобы его дочь вышла замуж за какого-то голодранца художника, которого вышибли из института, за «пачкуна», как он презрительно называл живописцев, не имеющего средств к существованию да еще то и дело попадавшего в кутузку за коммунистическую пропаганду.

— Что-нибудь стряслось? — спросил я у Вильмы.

— Нет, ничего. Правда, его разыскивают, приходили несколько раз. Пришлось скрыться. Но вчера получила от него весточку. — Помолчав, она добавила: — Тебя тоже разыскивают, наводили справки.

— Знаю.

— Домой тебе ни в коем случае нельзя показываться. К тому же в вашей квартире кто-то поселился. Как ты думаешь, когда все это кончится?

— Вам лучше знать.

— Говорят, русские уже у Сольнока…

— Потому-то и нечего сейчас ерепениться, — продолжал брюзжать тесть. — Не вашего ума дело решать, что и как будет. — Утки, лежавшие со связанными лапами на полу в кухне, начали трепыхаться. Тесть еще больше разозлился: — Вот еще напасть, чистое наказание! Ну что мы будем с ними делать?

— Отнесем в подвал, — сказала Вильма. — В кладовку, где дрова. — Она прямо сияла от радости.

«Как видно, к выращиванию уток питают слабость все женщины в нашей родне», — подумал я.

— А чем будешь их кормить? — ворчал старик.

Этот вопрос даже Вильму поставил в тупик.

Я принял ванну и прилег немного вздремнуть. Проснулся почти в полдень. Прежде всего отправился на поиски Дюлы Чонтоша, выполнявшего роль связного в подпольной работе: через него я переправлял свои рисунки и гравюры для различных нелегальных изданий. Кое-какие работы прихватил и сейчас. Я надеялся, что Дюла поможет мне разыскать Гезу, а кроме того, я хотел посоветоваться с ним кое о чем и получить указания по партийной линии. Интересный человек этот Дюла Чонтош. Он считал себя экономистом, но какой смысл он вкладывал в это понятие, определить было довольно-таки трудно. Он всегда вращался среди художников, поддерживал разговор только о картинах, скульптурах и политике. На экономические же темы не говорил никогда. До немецкой оккупации он работал на какой-то кинофабрике, но кем именно, для меня так и осталось неизвестным. Познакомились мы с ним несколько лет назад при следующих обстоятельствах. Представляя меня ему, Геза сказал: «Знакомься, это кинематографист. Попытай счастья на новом поприще. Художника из тебя все равно не получится». Дюла Чонтош наобещал мне с три короба, но, как я позднее разобрался, ничего конкретного и определенного. Он производил впечатление безобидного пустозвона, но потом я убедился, что это лишь первое впечатление: как только речь заходила о серьезных вещах, от его кажущегося легкомыслия не оставалось и следа. Когда подпольная организация потерпела крупный провал, моя связь с ней оборвалась. На несколько месяцев исчез и Чонтош. Появившись вновь, он сказал мне: «Ездил по коммерческим делам за границу».

Как-то раз — через год или полтора — он, начав издалека, с подходцем, спросил, не смог ли бы я сделать антивоенную линогравюру. «Ну что ж! Можно». — «И вы согласились бы?» — «Это будет зависеть только от вас…» Потом он решился наконец и сказал, что ему поручили вступить со мной в контакт. С того момента мы стали встречаться реже и о моей работе в кино больше не заговаривали.

Мы условились, что, если мне понадобится встретиться с ним без предварительной договоренности, я могу прийти к его матери и передать ей что нужно. И вот теперь я спешил туда, на Братиславское шоссе.

Город выглядел еще более мрачным, неприветливым, облезлым и закопченным, чем ранней весной, когда я уехал отсюда. И все-таки было приятно сознавать, что ты дома, шагать по тротуарам знакомых улиц. Я никогда так надолго не отлучался из Пешта и даже не представлял, что мои подошвы могут так стосковаться по городскому асфальту, глаза — по серым каменным громадам домов, а легкие — по пропахшему бензином и выхлопными газами воздуху.

Однажды меня не было здесь целый год — когда я сидел в пересыльной тюрьме. Но она хоть и находилась на окраине, все же в черте города, возле Ракошского кладбища. И когда было тихо и безветренно, туда доносился звон трамваев. Я тогда еще не знал, что громадный город можно так полюбить. А когда он такой обшарпанный, израненный и истерзанный, то становится еще дороже. Я почувствовал угрызения совести: имел ли я право оставлять его, спасаться бегством? Ведь город никуда не может убежать. Ни Большое бульварное кольцо, ни проспект Андраши, ни узкие улочки Йожефвароша, ни Андялфёльд, ни мосты через Дунай не могли спастись бегством. «Прекрасный край, родимый мой…» [39] Стихотворение классика венгерской поэзии Кароя Кишфалуди (1788—1830). В детстве я очень любил декламировать это стихотворение; когда я его читал или мысленно произносил, меня всегда охватывало восторженное чувство. Вместе с тем я испытывал щемящую тоску, потому что унылые дома-казармы трущоб Триполиса, его заросшие бурьяном и чертополохом песчаные пустыри, а за ними закопченные фабричные и заводские корпуса никак не вязались с теми чувствами, которые пробуждало во мне это стихотворение. Почему мой родной край так невзрачен?.. Теперь же я шел и бормотал: «Родимый край мой, Будапешт…» — и чувства безграничной любви и сострадания, рожденные когда-то прекрасным стихотворением, вновь овладели мной, от их избытка я готов был обнять весь город…

На улицах встречались лишь редкие прохожие; по Большому бульварному кольцу со звоном и скрежетом на поворотах проносились почти пустые трамваи. Был воскресный день. Помнится, на улицах города в эти дни царило большое оживление, но действительность, представшая моим глазам, начисто стерла прежнее впечатление. Витрины магазинов, как мутное бельмо слепого, вызывали ощущение странной притупленности, придавленности. По Большому бульварному кольцу со стороны Западного вокзала промчалось несколько набитых солдатами немецких грузовиков, эскортируемых спереди и сзади выкрашенными в защитный цвет мотоциклами с колясками. Стволы пулеметов, установленных на грузовиках, были нацелены на тротуары. Но прохожие даже внимания на них не обращали.