Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Геза, не сгущай краски!

— За корову всю страну… честь… все… Где тот народ, которому мы клялись в верности?.. На веревке ведет корову Штейнера… Стоит ли она тридцать сребреников? Черта с два!.. Но Шандор прав… Христа ведь нет, а если нет — значит, и предавать некого!.. — Он лежал на кушетке, куда я его уложил, бился в судорогах, как эпилептик, метался, впиваясь зубами в подушку.

В дверь постучали.

— Пусть никто не входит! — истерически завопил он. — И закрой окно. Чтобы и затхлый воздух не просочился оттуда!

Снова постучали.

— Это я, Шандор… — услышал я тихий, смиренный голос — Если хочешь, я отведу назад…

— Ничего я не хочу! — закричал Геза. — Все равно и это ложь!

Я слышал, как Шандор еще немного потоптался перед дверью, потом тихонько отошел.

Геза еле-еле успокоился; по крайней мере, так мне показалось. Он лежал молча, с закрытыми глазами, будто спал. Стараясь не шуметь, я поднялся.

— Не уходи! — попросил он, не открывая глаз. После длительной паузы добавил: — И с таким народом ты собираешься совершить революцию?!

— Революция для того и нужна, чтобы он перестал быть таким!

На это Геза ничего не сказал и продолжал неподвижно лежать, возможно даже уснул, а вечером уехал. И после этого не приезжал домой все лето и осень…

Я наливаю себе стакан, залпом выпиваю вино и хватаю Шандора за руку.

— Ты не отвел корову назад, — выпаливаю я ему в лицо. Он не обращает на меня внимания, даже, наверно, не слышит, продолжая изощряться в ругательствах и проклятиях, состязаясь в этом с Пиштой. Я дергаю его за руку и уже кричу: — Ты не отвел корову назад! Вот почему умер Геза!

Он умолкает и, пораженный, смотрит на меня налитыми кровью глазами.

— Какую корову?

— Корову Штейнера.

Видимо, он уже ничего не помнит и поэтому не понимает, о чем я говорю; он только тупо смотрит прямо перед собой. Он так напрягает память, что даже начинает задыхаться. Пишта, как разъяренный волк на раненого собрата, тоже набрасывается на него.

— Ты поставил его председателем, кум, не отрицай! — выпаливает он с присущей пьяным откровенностью. — Он твой закадычный дружок.

— Это вранье! — ревет Шандор.

— Нет, ты уж не серчай, кум… Я истинную правду говорю, — упрямо твердит Пишта.

— Ты не отвел корову назад! — с упорством маньяка повторяю я. — Отсюда все и началось.

— И это брехня! — орет Шандор.

— Но ведь и в самом деле не отвел назад, кум, — даже не зная, о чем идет речь, поддакивает мне Пишта. — Так ведь, господин маэстро? Их, бывало, водой не разольешь… вот где правда-матка…

Шандор отмахивается от него и со всей яростью обрушивается на меня:

— Ты и сейчас врешь! Всегда врал!

— Когда?

— Всегда! В жизни все повернулось не так, как ты проповедовал!

— Сейчас не о том речь! Отвел или не отвел назад — вот что важно! — И я с такой силой стучу стаканом по столу, что он разбивается.

Дверь скрипит; входит испуганная Марта. За ней Янчи. Марта, быстро оценив обстановку, берет меня за руку.

— Поехали! — И, увлекая меня за собой, шепчет на ухо: — И тебе не стыдно? Напиваться в такое время. — А сама тащит меня к двери. — Ты тоже возьми его под руку! — тихо говорит она Янчи.

— Оставьте меня в покое! — протестую я. — Я чувствую себя отлично.

— Вижу! — злится Марта, но Шандору улыбается, ибо тот при виде ее тоже оттаивает.

— Ну подождите еще чуточку, маленькая Марта!

— Нам пора ехать, дядя Шандор.

— Ну еще немного… Мы ведь не ссоримся. Просто громко разговариваем.

— Так мы привыкли, вы уж извините нас, — встревает Пишта. — Они ведь были закадычными дружками… Даже корову не отвел назад… И все равно мы не станем ссориться… Не побрезгуйте, выпейте с нами за компанию! — Он наливает в стакан вино, половину разливая мимо, и протягивает Марте.

— Спасибо, дядя Пишта. Сейчас нельзя.

Они подхватывают меня под руки и выводят из комнаты. Но это уж слишком! Я не настолько пьян. А если и охмелел немного, то, скорее, от нахлынувших чувств, взвинтивших меня. А стоило мне чуть поостыть, как голова моя сразу прояснилась. Я высвобождаю руки и иду в прихожую, где нас дожидается тетушка Балла. Дядюшки Балла нигде не видно; он, наверно, где-нибудь уединился, как раненый зверь, забившийся в берлогу.

— Кланяйтесь милостивой сударыне, — дрожащим голосом говорит тетушка Балла.

Сколько раз я просил ее, даже ссорился с ней, чтобы она не называла мою жену милостивой сударыней. Но все напрасно. «Разве есть в том что-нибудь дурное? А коли нет, почему бы и не называть так? Мне легче этак, привычнее…» Против ее доводов трудно было возразить, но все же мы на протяжении всех шестнадцати лет не переставали спорить. На сей раз я не возражаю: пожалуй, мне даже приятно это слышать… По крайней мере хоть это осталось неизменным из всего того, что я считал непреходящим, незыблемым.

Тетушка Балла и Марта обнимаются, и тщедушная, сморщенная старушка, всхлипывая тихонько, пискливо плачет. Словно не на кладбище, а только сейчас, расставаясь с нами, по-настоящему прощается она со своим сыном. На это нестерпимо больно смотреть, и я выбегаю во двор.

Уже стемнело. Кругом тишина, лишь издалека доносится приглушенный собачий лай. Все так же неумолчно рокочет трактор, как бы возвещая, что его непрерывный рокот — это и есть пульс жизни современной деревни, ее неотъемлемая часть. Небо беззвездное, хотя совсем недавно оно было чистым. Откуда ни возьмись, наползли где-то коварно притаившиеся тучи. Начали падать редкие капли дождя. Я поднимаю лицо вверх — на него попадает крупная дождевая капля, потом еще и еще… Они, как слезинки, стекаются к уголкам губ…

— Давай помиримся, братец, — слышу я и только тут замечаю, что Шандор тоже стоит здесь; он вышел вслед за мной. Я не знаю, что сказать ему. Что я в разладе с самим собой, а не с ним? Что я не к нему, а к самому себе предъявляю счет за корову Штейнера, что и с меня не меньший спрос за нее?.. Нет, еще, чего доброго, он примет меня за пьяного. Я молчу — пусть лучше думает, что я сержусь. Человек жалок. Он стыдится предстать перед людьми в обнаженном виде. Даже на смертном одре, в последние минуты сознания, и то старается он прикрыть свою наготу…

Чуть в сторонке мочится Пишта; кряхтит, вздыхает и бормочет:

— Разве можно давать мне полную отставку, господин маэстро? Когда я вовсе не солдат… Я так люблю лошадей, ухаживать за ними…

Наша машина стоит на улице.

В темноте рядом с нею чернеет чей-то силуэт. Лили Варнаи… Неужели она все еще стоит здесь? Мне становится стыдно.

— Почему вы не вошли? — смущенно спрашиваю я.

Человек приближается и заговаривает мужским голосом:

— Ты уж извини, что потревожил. — Это Габор Йенеи. — Мне хотелось бы переговорить с тобой… о Шандоре…