Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Они остановили меня. Я показал им свое удостоверение, полагая, что теперь беспрепятственно пройду в здание. Но не тут-то было: они не пропускали меня. Тогда я назвал им имя Андраша. Но и это не помогло.

— Нельзя, товарищ! Только по особому разрешению, — невозмутимо твердил мне совсем охрипший светловолосый старший лейтенант. Когда я как следует разглядел его лицо, у меня так и екнуло сердце: он как две капли воды похож был на того военного…

— У вас есть брат? Офицер?

— Нет, — подозрительно прищурившись, ответил он. И снова, как с заигранной пластинки, зазвучал его голос, на сей раз обращенный к подошедшим после меня людям, повторявший заученную фразу: — Нельзя, товарищи! Только по особому разрешению!

— А может, все-таки есть у вас брат? — снова спросил я, но он даже не слышал моего вопроса.

У меня было только одно стремление: во что бы то ни стало пройти в здание. К Андрашу. Я ощущал пустоту, давившую мне на грудь, и не в состоянии был сделать и шагу… Точно такое же чувство мне приходилось испытывать в детстве, когда я однажды тяжело заболел — не то оспой, не то корью. Сейчас уже не помню. В тихий весенний вечер я сидел на длинном балконе, опоясывавшем галереей весь этаж. В кухне, дверь которой выходила на балкой, хлопотала мать: готовила ужин. (Странное дело: стоит лишь вспомнить мать или увидеть ее во сне, она непременно представляется мне хлопочущей на кухне, среди кастрюль и горшков, словно бабка из сказки, колдующая над своей с виду пустой, но никогда не оскудевающей торбочкой.) Огромный дом жил вечерней жизнью, ее мирные звуки доносились со всех балконов; внизу, во дворе, играли мальчишки. А я скучал, сидя на пороге кухни. Со стороны песчаных дюн Триполиса, поросших колючками, ветерок доносил кроткое блеяние козы. «Ага! Ребятишки Паколицей тянут за веревку домой свою козу». Я очень любил такие навевающие покой вечера. Но сейчас каждый шорох, каждый звук впивался в меня жгучим шипом. Мне казалось, что от этих уколов все тело превратилось в огромный пылающий шар, распираемый изнутри пустотой, который того и гляди лопнет. Я заплакал. Прибежала мать, обняла меня и мягким, ласковым голосом принялась успокаивать: «Что болит, моя крошка? Где тебе больно, маленький?..»

Тогда я мог еще плакать… Тогда мне можно было плакать… Тогда еще была жива мать. «Марта! Марта!» — стенала во мне неуемная тоска. И вдруг она сменилась неистовой яростью. Я схватил старшего лейтенанта за руку.

— Почему вы отрекаетесь? Ведь у вас был брат!.. Но я убил его! — прохрипел я ему в лицо. — Мне нужно пройти сюда. Я хочу заявить на себя!

— Это не сюда! Идите в полицию. — Он тут же отвернулся от меня и охрипшим голосом стал повторять новым подходившим людям: — Только по особому разрешению, товарищи!

— Какое, к черту, особое разрешение? — выругался кто-то. — Может, все эти безобразия тоже творятся по особому разрешению?

Голос показался мне очень знакомым, да и характерный дебреценский говор я тоже слышал где-то. Я обернулся и увидел Шандора Мартина с завода тяжелого машиностроения. Одно время я часто встречался с ним у Андраша. Они вместе работали, были большими друзьями. Мне нравился этот неугомонный, добрый, сердечный человек и, как мне казалось, справедливый. Я даже говорил ему полушутя-полусерьезно, что обязательно воссоздам его образ в одном из своих фильмов.

«А сам я смогу сыграть эту роль?» — спрашивал он меня.

«Конечно. Но ругаться и ворчать можно будет ровно столько, сколько полагается по роли».

«Тогда, дорогой мой Белушка, прикажите вписать туда побольше ругани. Без этого у меня дело не пойдет!»

Я рассмеялся. Он тоже. А позже нет-нет да и спросит меня серьезно, озабоченно:

«Ну как, получится что-нибудь из вашей затеи с фильмом? Вы уж предупредите. Голова-то теперь ведь не та, тупеть стала. Так что время нужно, чтобы роль выучить».

Потом он исчез из виду. Позже я узнал, что его исключили из партии. Последний раз мы встретились с ним у Андраша.

Это было то ли в воскресенье, то ли в какой-то праздничный день. Он вошел, поздоровался. Под мышкой у него была завернутая в газету бутылка.

«Вино! Вино, черт его побери!» — И он поставил бутылку на стол.

«Спасибо. Но я не пью», — отказался от угощения Андраш.

«Я тоже. Да и не для того я принес ее. Гляди, полная. Ни капельки не пил. Хочешь, дыхну? Я тебе и трезвый еще раз выскажу то, за что вы меня исключили из партии. Эх, черт побери… Разве за это мы боролись… дружище. Все, что творится, — обман рабочих. Какая у нас, к дьяволу, диктатура пролетариата! Или ты этого добивался?»

Андраш угрюмо молчал, потом встал и, не проронив ни звука, вышел из комнаты.

Из глаз здоровяка Шандора Мартина брызнули слезы.

«Значит, с той ролью в кино тоже ничего не выйдет, не так ли?» — спросил он у меня со слезами на глазах и в сердцах выругался…

— К Андрашу? — поинтересовался я.

Он сразу узнал меня.

— Особое разрешение им подавай! Как вам это нравится? — И он снова принялся доказывать что-то старшему лейтенанту:

— Знаете, что скажу я вам, товарищ старший лейтенант?

— Что бы вы ни сказали…

— Им тоже не пришлось бы сейчас стоять здесь, — перебил он старшего лейтенанта и кивнул в сторону танков, — если бы в свое время поменьше увлекались «особыми разрешениями», а больше думали о рабочих!

— Это вы не мне говорите, товарищ! — Офицер выглядел усталым, задерганным; он нервно покусывал узенькие светлые усы.

— Кому же, черт побери, если вы не пропускаете?

Терпение старшего лейтенанта, видно, лопнуло, и он решительно одернул Мартина:

— Прекратите подстрекательство, а не то арестую! — Голос его прозвучал резко, угрожающе.

— И этим вы надеетесь отстоять социализм!..

В конце концов Мартина пропустили.

— Я скажу Андрашу, — бросил он мне, исчезая за дверью, и помахал рукой. — А вы, Бела, подождите здесь.

Я остался на улице, беспомощный, одинокий. Тоненькие струйки дождя словно иглами пронизывали одежду, и мое легкое пальто промокло почти насквозь. Я озяб. Теперь уже мне не хотелось заходить в здание. Безудержное стремление попасть туда, охватившее меня прежде, как-то сразу пропало, рассыпалось, как пепел в прогоревшей топке. Но куда же податься? Домой? Нет, домой нельзя!.. Тогда назад, в Зугло, к Юльке? Нет, нет… на нее бросила тень даже та единственная ночь, как нелепо все вышло… Хотя она, бедняжка, и не подозревает об этом. А что может бросить тень на меня?.. Может, пойти к Дюси, к Дюси Чонтошу? Ну разумеется, к нему! В конечном счете он со мной осуществлял связь. Правда, с тех пор прошло больше десятка лет… И этот долгий путь лежал через трупы лошадей, обвалившиеся подвалы, через бурные радости больших восторженных начинаний, потом через обломки рухнувших надежд и разочарования и снова через трупы (тот военный не выходил у меня из головы!). Но ответственность все-таки лежит на Чонтоше! Ответственность измеряется не годами! «Связной…» «Связь с руководством…» Только с чем, с кем, с каким? Вот он пусть и скажет… Как бы там оно ни было…