Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Не поз-во-лим! Не поз-во-лим! — скандировал он. И наверно, даже отбивал ногой такт. К нему присоединялось все больше и больше голосов.

В хоре выкриков тем не менее нарастала ярость. В них слышались злоба, угроза и ненависть, обжигающая, как серная кислота. Площадь гудела, страсти разгорались. Их подогревали доносящиеся сюда со стороны Большого бульварного кольца автоматные очереди. Выстрелы еще больше разъяряли толпу.

Что это за люди? Где жили они до сих пор? Неужели здесь, среди нас? А эти клокочущие страсти? Отчего эти люди так ожесточены? Как же глубоко таились они! И мы не замечали этого, изо дня в день проходили мимо них, ничего не подозревая! А где же наши? Где те десятки, сотни тысяч торжественно шествовавших на демонстрациях? Те, кто кричал «да здравствует партия! Слава партии!»?

— Не поз-во-лим! Не поз-во-лим!

Начал моросить ледяной дождь.

Вдруг я ощутил, как на мою голову обрушился сильный удар. Его нанес Фери. Фери Видакович. («А он-таки боксер», — мелькнула у меня мысль.) И тут же я услышал свирепое шипение:

— Вот видишь, гад, что ты натворил! А теперь становись на колени, сволочь!

От оглушительного удара у меня потемнело в глазах. Я, возможно, упал бы, но в тот самый момент меня подхватили под руки и повели. Я покорно пошел. Если бы даже и захотел противиться, все равно не смог бы. Но я и не хотел.

И только позже, немного придя в себя, я увидел, что меня ведут под руки двое молодых людей с трехцветными повязками на рукавах, с винтовками за плечами. Один, судя по внешности, студент, другой повзрослев. Этот показался мне очень знакомым.

— Пиноккио? — спросил я, приглядевшись к нему. — Неужели это ты? — Мы давно не виделись. Пожалуй, с тех пор, как Гезу сняли с поста директора коллегии имени Мункачи [69] Мункачи, Михай (1844—1900) — венгерский художник-реалист. . Много воды утекло с тех пор. Но имя этого парня я не раз встречал в газетах. Чаще всего о нем отзывались такими лестными эпитетами: «Антал Даллош — один из наиболее талантливых представителей молодого поколения живописцев…» Геза старался не вспоминать о нем, а если и упоминал, то неизменно добавлял при этом: «Пригрели мы змею у себя на груди. Не только в Библии бывает такое…»

— Так это ты, Пиноккио?

Парень, не отвечая на вопрос, пробормотал:

— Пошли скорей отсюда!

«Видно, не желает знаться со мной», — подумал я. Но это не особенно трогало меня. Впрочем, я ничего не имел бы против, если бы они бросили меня здесь… Как не волновало и то, что они ведут меня, взяв под руки с обеих сторон. «Как аисты птенца», — промелькнула мысль.

— Куда ведете этого типа?

— Хотят вздернуть! Известная шишка!

— Надо выяснить, кто он такой! Оставьте его здесь!

— Я знаю, кто он! — замахнулся на меня кулачищем Фери Видакович, свирепо осклабясь. Но нанести удар ему не удалось: паренек помоложе, студент, остановил его.

— Граждане! Граждане! Спокойствие! — Он поднял руку, как оратор на трибуне. Ему явно нравилось обращаться к толпе, призывать ее к порядку. — Соотечественники! Наша революция должна быть чистой! Не оскверняйте ее грубым насилием!

Со стороны церкви исступленно гудел хор:

— Не поз-во-лим!

— А им можно?

— Люблю слушать проповеди! Но лучше бы без них!

— Они творили насилия…

— И творят!

— Вот поэтому-то мы и не должны допускать насилия. Граждане! В этом наше отличие от них! Будем стоять на страже революционной законности! Всем придется ответить перед законом! Ему тоже, если он виновен! — И парень широким, преисполненным пафоса жестом указал на меня. Наверно, точно таким же жестом Катон указал на изменника Агриппу.

Между тем Пиноккио снова взял меня под руку и, пока оратор отвлекал внимание толпы, повел дальше, по-прежнему в полном молчании. Он шел под прикрытием этого молчания, как род глухим капюшоном. И лишь время от времени шмыгал носом. Эта привычка сохранилась у него. И тут в моей памяти возник долговязый подросток, каким он был лет двенадцать назад, в пиджачке, рукава — чуть ниже локтей, под мышкой — свернутая в трубку бумага.

— Когда ты был в последний раз на улице Йожефа? — спросил я. «Помнишь, Пиноккио? Тогда тоже был октябрь…» — хотелось мне добавить, но он отвернулся.

Толпа злобствующих мятежников постепенно стала отставать от нас. Быть может, ее убедил оратор? Но скорее всего — оружие моих спутников.

Вскоре нас догнал и студент. Вдвоем они молча провели меня еще немного.

— А теперь идите! — сказал наконец студент угрюмо, с нарочитой суровостью. Помолчав, добавил: — И не шляйтесь по улицам, раз уж рыльце в пушку!..

Если раньше, от удара, я не ощутил совершенно никакой боли, то эти несколько слов задели меня за живое. «Неужели снова придется скрываться в городе, где я родился, прятаться, как гонимому чужаку? Как это могло случиться?» Я взглянул на Пиноккио: не скажет ли он чего-нибудь. Но он отвернулся от меня и зашагал обратно. Побрел своей дорогой и я. Холодный моросящий дождь припустил сильнее. Словно изодранный, развеваемый ветром флаг, меня на мгновение прикрыла дымовая завеса.

За Оперой по безлюдной улице навстречу мне двигалась одинокая фигура. Мужчина шел вразвалку, широко расставляя ноги, как это делают моряки, привыкшие передвигаться по шаткой палубе во время качки. Поравнявшись со мной, он остановился и уставился на меня грустными рыбьими глазами.

— Ты читал мою статью о национальной самобытности Бартока [70] Барток, Бела (1881—1945) — венгерский композитор, пропагандист венгерской национальной музыки. ? — спросил он, словно мы расстались всего минуту назад и он, прощаясь, забыл задать мне этот вопрос. — Каково твое мнение? Ведь правда, мы, евреи, странный, растленный народ?.. — И он зашагал дальше. За моей спиной я успел расслышать: — Кто бы мог подумать: ведь это оголтелый фашизм! Все рушится! Всему конец! — Но эти слова были обращены уже не ко мне, он разговаривал сам с собой, широко размахивая руками. Они нелепо взлетали вверх, как крылья у откормленного гуся, напоминавшего своими неуклюжими атавистическими движениями, что его древние предки умели летать. Потом он обернулся ко мне и крикнул: — Но вы-то разве лучше? Вы тоже растленный народ!..

Это был Миклош Биркаш. Музыковед. С улицы Йожефа. Тот, что жил у Пишты Вирагоша…

«А все-таки надо было спросить у Фери Видаковича, что сталось с его сестренкой Мариной! — подумал я. — Любят ли голуби по-прежнему ее сказки?»

На улице Академии, у обоих углов здания ЦК, загородив узкую улицу своими серыми корпусами, стояло по одному неуклюжему танку. Они прижались к мокрой мостовой, притаились на ней, как отдыхающие, но готовые к прыжку бульдоги-великаны. Стволы их орудии направлены были в сторону города. Рядом с танками стояли солдаты.