Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Однако мои опасения не подтвердились.

— На нем австрийский флаг! Не видите, что ли? — крикнул седоватый господин в плаще. На ногах у него были грубые, как у солдат, ботинки и гольфы. За спиной рюкзак. Казалось, он собрался в турпоход на Будайские горы. — И номер австрийский! — И он тут же, словно дружинник-доброволец, взял на себя роль регулировщика. — Дайте дорогу! Дорогу! — размахивал он руками.

Толпа поредела, люди попятились, расступились.

Голос, вернувший меня к действительности, раздался из машины.

В набитом до отказа людьми лимузине сидела Шари, Шари Вёльдеши, и кричала мне.

С тех пор как она вышла из тюрьмы, я видел ее всего лишь один раз, да и то мельком, издали. Это было летом, на одном из диспутов в кружке имени Петёфи [67] Кружок имени Петёфи был создан в 1955 году и имел своей целью пропаганду политических знаний среди молодежи. Использовался силами контрреволюции для подготовки мятежа. . Уже тогда мне бросилось в глаза, что она все так же хороша. Даже, пожалуй, стала еще привлекательнее. Шари чуть пополнела, но это лишь подчеркивало ее прелесть. В ее грации что-то напоминало мягкую поступь тигрицы. Она сидела в одном из первых рядов, и мне почудилось, будто у нее над головой витает венец мученицы, но в современном, модном стиле. Мы с Гезой стояли в конце зала, плотно стиснутые набившимися сюда людьми. Я украдкой поглядывал на Гезу: заметил ли он Шари? Но на лице его ничего нельзя было прочесть. «Сказать ему, что Шари здесь, предупредить?» — мелькнуло у меня в голове. Но я промолчал…

— Бела! Алло, Бела! — махала она мне рукой из машины. Она была так мила, непринужденна и естественна, словно мы встречались и беседовали не пять или шесть лет назад, а только вчера. Собственно, можно ли назвать беседой то, что мы успели сказать друг другу?

— Как Геза? Он тоже здесь? — продолжала она, махая рукой из лимузина с таким воодушевлением, точно упивалась весельем на каком-то карнавале.

— Не знаю… Не думаю…

— Если увидите, передайте ему…

Остальное я не расслышал. Добровольному регулировщику удалось расчистить дорогу, машина резко рванулась с места и помчалась в сторону площади Свободы. Из окна лимузина высунулась белая рука Шари, махая мне. Несколько человек помахали ей в ответ… и за меня. Люди вокруг с явным интересом и с некоторым почтением посматривали на меня. «Ничего себе протекция», — горестно усмехнулся я. Меня взяло зло. Зачем нужно было отвечать ей? У меня было такое ощущение, будто я совершил предательство по отношению к Гезе.

Седеющий господин — добровольный регулировщик — шагнул ко мне.

— Австрийская машина… — сказал он и, дернув плечом, поправил рюкзак. Эти слова он произнес доверительным тоном, сообщнически. — Теперь не мешало бы прибавить шагу, — добавил он.

— И так успеем, — машинально ответил я, хотя и не знал, куда мы должны спешить. Да и зачем спешить? И вообще, знают ли все эти люди, куда мы идем? На площадь Лайоша Кошута [68] Площадь перед зданием парламента. ? До нее еще далеко. Толпа медленно двигалась вперед. Снова стало слышно лишь шарканье множества ног.

Шари Вёльдеши… Как очутилась она в той машине? Интересно, какую она носит фамилию сейчас? Развелись они официально или нет? Ведь еще до ее ареста, насколько мне было известно, они подали на развод, но потом Геза приостановил дело. «Что бы там ни было, но сейчас я не могу поступить с ней так», — говорил он тогда.

Вдруг чуть впереди вновь зашумел народ, образовалась очередная пробка.

Из переулка выбежал мужчина в военной форме. Офицер. В сапогах, без шинели. Фуражку он, очевидно, потерял. Военный бежал со всех ног. Он был довольно далеко от меня, но я словно бы слышал его тяжелое дыхание. Он уже выбивался из сил. Искаженное от ужаса и страха лицо его побелело. За ним гнались четверо или пятеро подростков. Гнались молча, только стучали подошвы по мостовой.

Увидев перед собой движущийся человеческий поток, военный на мгновение остановился. Хотел повернуть назад, но оттуда приближались преследователи. Глаза его растерянно искали путь к спасению. Потом, словно загнанный зверь, офицер бросился к движущейся толпе. В этот момент один из преследователей крикнул:

— Держите его! Не пускайте!

И ряды идущих внезапно сомкнулись, образовав непроницаемую стену. Причем именно в том месте, где военный хотел затеряться в толпе. Напрасно метался он вдоль крайних рядов, ища хоть узенькую лазейку: куда бы он ни пытался сунуться, всюду перед ним вставала стена. Никто не держал, не трогал его. Просто люди становились перед ним сплошной стеной. А когда беглец пытался протиснуться, его отталкивали. Но не хватали.

Военный побежит-побежит, остановится… снова побежит… опять остановится. Ни одна попытка прорваться сквозь толпу, найти в ней брешь не увенчалась у него успехом. Всюду на его пути вставала стена. Глядя со стороны, каждый невольно подумал бы: ишь, затеяли игру. Я тоже ждал, что вот-вот люди хлопнут в ладоши, присядут на корточки, словно дети, и хором прокричат, как в игре: «Волк на воле — овцы в загоне!» Но это была страшная игра. Самым ужасным в ней было, пожалуй, то, что все происходило при полном молчании и только из уст военного наконец вырвался беспомощный, умоляющий стон, похожий, скорее, на жалобный писк… Но тщетна была его мольба… Вот беглец остановился… снова побежал вдоль рядов… остановился… и опять побежал…

Преследователи уже почти настигли его…

«Сюда! Сюда!» — пытался крикнуть я. Во всяком случае, так мне казалось, я даже остро чувствовал, что хочу крикнуть именно это. Хочу, но не могу. Что-то сдавило мне горло, и звук застревал там, не находя выхода. Так бывает, когда пытаешься закричать во сне и не можешь. А военный все метался… останавливался… снова бежал…

Вдруг стоявший крайним в ряду выставил ногу. Бегущий споткнулся о нее и распластался на асфальте. Это послужило как бы сигналом. Ряды расступились, стена рассыпалась, десять, двадцать, пятьдесят человек по-прежнему молча ринулись к упавшему. Слышался лишь все нарастающий топот ног. Военного не стало видно. В мгновение ока на него обрушилась лавина человеческих тел. Из-под этой груды раздался один-единственный отчаянный вопль…

Словно в ответ на предсмертный крик со стороны площади Лайоша Кошута донесся резкий сухой треск пулеметных очередей. Казалось, в небе, где-то под низко нависшими свинцовыми облаками, разорвали огромное полотнище. Многоэтажные дома, напоминавшие издали высоченных людей, застывших в настороженных позах, множили трескотню выстрелов. Оба события — расправа над военным и пулеметные очереди — не имели между собой никакой связи. Площадь от нас была сравнительно далеко. Как мы не могли видеть ее, так и нас с площади не могли заметить. В моем же воображении оба эти события слились воедино, соединились органически, как молекулы в бурной химической реакции.