Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Дом на площади Кальмана Тисы, где разместился наш новый городской комитет партии, напоминал пчелиный улей. Его словно распирало от скопления людей. А может, от избытка чувств и воодушевления, которые мы принесли сюда. Люди здесь толпились всюду. То и дело подходили новые и новые группы. Объятия, поцелуи, слова восторга, радости — все это создавало атмосферу особенной приподнятости. Отовсюду слышалось: «И ты тоже?» — «Неужели и ты?!» — «Наконец-то дождались…» — «Кто бы мог подумать?» — «Вас когда освободили?» — «А мы сегодня в полдень…» — «Как семейство Эрне?» — «Они в Буде…» — «А беднягу Шани угнали…»

Кто-то заплакал, но плач потонул в возгласах радости и ликования. Меня тоже многие обнимали. Кто он, этот только что обнимавший меня человек? Мы где-то встречались с ним, но вот имени его не помню… Не велика беда! Возможно, у него была тогда подпольная кличка… «Свобода [64] Так коммунисты приветствовали друг друга после освобождения Венгрии от фашизма. , товарищи!» — «Вы откуда?» — «Свобода!» — «Свобода!..» Кто-то вместо нашего приветствия «свобода» произнес слово «дружба» [65] Приветствие, которое было принято между социал-демократами. . Над ним стали смеяться: «Заблудился, что ли? Ты ведь не на улице Конти [66] На улице Конти помещался ЦК Социал-демократической партии Венгрии. …»

Все, что здесь происходило, было похоже на кошмарный сон. У меня снова закружилась голова, но теперь это было приятное ощущение какой-то легкости, ощущение полета. Передо мной проплывали в хаотическом беспорядке бородатые лица. О боже, как обросли люди!..

Кто-то схватил меня за руку. Этого человека я тоже не узнал… Хотя нет. Мы вроде бы встречались несколько раз то ли в туристических походах, то ли на гедском пляже.

— Правда, что Дюси Чонтош попался в руки полиции?

— Правда.

Я попытался придать своему лицу печальное выражение, но оно не подчинялось. Я даже стал упрекать себя: «Вот ты какой, вечно только о себе думаешь…» Но это не омрачило той огромной, безудержной радости, которая бушевала во мне. Видимо, еще и потому, что она искрилась повсюду…

— Товарищи! Товарищи! — кричала не то девушка, не то молодая женщина, пухленькая, невысокого роста. (Ее я тоже где-то встречал.) — Вы не видали товарища Штрауба? — Она уже раз пять пробегала по лестнице вниз, вверх, И каждый раз искала кого-то. Мне уже стало казаться, что ей никто не нужен, просто она рада тому, что ей можно громко кричать: «Товарищи! Товарищи!»

Передо мной блеснули стекла очков. За ними — усталые глаза. Это же Силард Селеш, скульптор! Мы обнялись.

— Неужели ты?..

— Ты ли это?..

— Не видел здесь Андраша? — спросил я, зная, что он знаком с моим шурином.

— Не видел. Но тут есть нечто вроде регистратуры.

Я протиснулся в одну из комнат.

— Нет, Андраш Вег еще не регистрировался, — ответили мне и в свою очередь предложили заполнить регистрационный бланк. Блондин, которого все называли Франци, сказал мне, когда я собрался уже уходить:

— Товарищ Солат, ты должен написать все, что тебе известно о провале Чонтоша и его группы.

Это меня тоже обрадовало: вот даже в какие дела стали вникать!

В другой комнате меня попросили назвать свою профессию, какую партийную работу я хотел бы выполнять.

— Я киноработник. Режиссер, — ответил я без всяких колебаний.

Янчи, каким-то образом вновь оказавшийся рядом, удивленно, даже с недоумением взглянул на меня. Но не сейчас же объяснять ему, что я уже живу будущим… Объяснять, что и мне, и ему, и всем нужно выбросить прошлое, как обветшавшую, негодную одежду… что пришел конец всему, чем мы занимались раньше… и что пора начать новую жизнь… Объяснять, что я не мог осуществить своих мечтаний не только как художник, но и как человек и вместе со всей страной, со всем народом был пригвожден к позорному столбу. Объяснять, что сейчас причиняет боль даже то прошлое, которым мы по праву могли бы гордиться; что эту боль может снять только совсем иная жизнь, совершенно новое будущее. Бывает боль, которая поднимает человека в собственных глазах, облагораживает его. Но бывает и такая, которой стыдишься. От такой нужно избавляться.

Всего этого я не сказал. И не смог бы сказать, даже если бы и захотел. Снова все завертелось у меня перед глазами, и меня стало трясти как в лихорадке. Мне помогли добраться до первого этажа, где стояло несколько коек. На одну из них меня и уложили.

На другой день меня и старика Боронкаи — хотя тогда его вряд ли можно было назвать стариком — послали в город по заданию общественной комиссии по расследованию фашистских злодеяний, чтобы мы запечатлели на кинопленку следы преступлений фашистов. Нам дали старую, плохонькую камеру «Аррифлекс». С ней мы и ходили по Будапешту. По сути дела, все вокруг годилось для наших кинокадров. Снимай хоть все подряд — одна картина правдивее другой.

Боронкаи, с которым я познакомился только сейчас, то и дело бросал на меня косые взгляды, особенно когда окончательно убедился — а это наступило довольно быстро, — что я в киносъемках, как говорится, ни в зуб ногой.

— Послушай, ты коммунист? — спросил он меня наконец, когда мы выбрались из импровизированного морга на улице Теме, куда в последние дни до прихода сюда советских войск стаскивали трупы повешенных и расстрелянных на улицах фашистами людей.

— Да, — ответил я.

— А я нет. Просто рассчитываю получить справку с печатью. Хочешь не хочешь, а эту постылую жизнь как-то надо начинать сначала. — Не знаю, то ли он захотел открыть мне свою душу, то ли просто сказать такое, на что впоследствии в случае необходимости смог бы сослаться. Что бы там ни было, но он продолжал: — Я, братец, всегда стоял в стороне от политики. Грязное это дело. Но то, что творилось здесь, у нас, хуже всякой политики. Хорошо еще, что хоть все полетело ко всем чертям… — И пожалуй, чтобы как-то смягчить свое «заявление», добавил: — Ну какой из тебя, к черту, киношник? Это тебе не политика. Тут дело надо знать!

Вскоре я привязался к нему. В его хитроватой осторожности и даже в несколько примитивной расчетливости, в стремлении приспособиться к новой обстановке было что-то человечное.

— Это все жена, — признался он позже. — Она заставила меня явиться на регистрацию в партию. А я, ей-богу, сам не рискнул бы и носа из дому высунуть. Вот ведь какая чертовщина получилась.

Так, разговаривая, мы бродили по городу.

И вот что странно: чем больше развалин, развороченных домов, трупов и павших лошадей видел я, чем ужаснее картины гибели и опустошения развертывались перед моими глазами, тем сильнее ощущал я леденящий душу холод. Нет, мне все это было отнюдь не безразлично; но я лишь фиксировал виденное, как чувствительная, но все же холодная целлулоидная пленка в моем «Аррифлексе».