Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— А ну-ка спусти штаны! Нагнись!

Господин учитель не любил пороть через штаны.

Пишта спустил штаны.

Господин учитель, оторопев, пристально смотрел на его худосочный голый зад.

— Кто тебя порол?

— Никто.

— А что же ты весь исполосован?

Иссиня-белая кожа Пишты была испещрена узенькими красными полосками, словно ее размалевали.

— От корзины.

— От корзины?

— От бельевой корзины. Я в ней сплю.

Кто-то прыснул со смеху.

Господин учитель замахнулся палкой и безжалостно стал бить. Пожалуй, даже с большим остервенением, чем всегда. Пишта корчился от боли. Палка поднималась и снова опускалась. Он наносил удары все ожесточеннее. Наконец швырнул палку в угол. Мгновение постоял, потом шаткой походкой вышел из класса.

Мы ничего не могли понять и сидели в гробовой тишине, словно господин учитель находился в классе. Слышались всхлипывание Пишты да звуки гудка уже другого, более отдаленного завода.

Мы долго сидели так в состоянии оцепенения. В конце концов я отважился встать, открыть дверь класса и, соблюдая величайшую осторожность, выглянуть в коридор. Господин учитель стоял неподалеку от двери в пустынном коридоре, уткнувшись в стену. Его спина и широкие плечи вздрагивали, подергивались…

— Ты объяснишь мне наконец! — снова накидываюсь я на Дюси.

Он вздрагивает, а может, просто притворяется, что только что очнулся.

— Что? — спрашивает он, растерянно озираясь.

— Ты сказал: объясню, но не здесь. Ну так говори сейчас. Разве ты не за тем звал меня?

— Что?

— Почему ты не приехал на похороны? Я же сам тебя известил. Просил быть.

Он молчит, не отвечает. Взгляд у него беспокойный, мечется, как преследуемая птица. Но теперь я уже не отстану. Во что бы то ни стало добьюсь ответа. Если бы не сегодняшняя случайная встреча, я бы, наверно, так никогда и не спросил его об этом. Но мы встретились. Закон случайности! Для меня сейчас самое важное — вырвать у него ответ… и тогда раз и навсегда… Все прояснится… Все, что наболело, о чем я лишь смутно догадывался, ища ответа на мучившие меня вопросы, как ждет в затемненной больничной палате проблеска света слепой с забинтованными после операции глазами.

— За что ты так ненавидел Гезу?

Дюси не отвечает.

— Или ты считаешь меня продажной шкурой? И тебе стыдно было показываться со мной на людях? Но ты же только что привел пример! И ты мог бы держаться на клиническом расстоянии!

Он хмурит брови, всем своим видом выражая негодование и протест.

— Брось чепуху молоть! — И он машет рукой.

Вижу: он не понимает, почему я взволнован и горячусь. Явно пытается уйти от ответа.

— Ты считаешь меня политической проституткой. И уже несколько раз намекал на это, только в деликатной форме.

— Не говори ерунды! — Он смягчает тон. Но меня это сейчас не успокаивает, скорее, наоборот, раздражает. Заставляет насторожиться, как собаку неожиданное ласковое слово.

— Какая же это ерунда? Ведь только проститутку можно по мере надобности вызывать по телефону. А ты так поступаешь со мной. Скопилась духовная энергия, необходимо разрядиться… Я достаточно научно выражаюсь? Благо ты сотрудник научно-исследовательского института.

Трясущейся рукой я беру чашку. Выпиваю остатки настоя шиповника. Он совсем остыл.

Остыли и наши страсти, притупилось восприятие, мы уже не столь бурно реагируем на внешние раздражители.

Дюси смотрит на меня с недоумением, часто моргая. Он смущенно шамкает, не решаясь сказать мне то, что уже у него на языке; то перестанет, то снова начинает шамкать. Так продолжается довольно долго. Наконец он говорит упавшим голосом:

— Раз уж ты так воспринял… — И беспомощно разводит руками.

— Вот именно, так.

Может, я несправедлив? Жесток? А он разве не такой? Подводя окончательный итог разговора у Андраша, я чувствую, что и Дюси нельзя сбрасывать со счетов!..

— Приходится только сожалеть. Ты мог бы и раньше сказать мне об этом. — И удрученный Дюси закрывает папку, предварительно положив в нее журнал. Подбородок у него дрожит, словно от лихорадки.

Мне вдруг становится жаль его. Я уже готов обратить все в шутку, засмеяться и сказать: «И ты поверил, старина? Я ведь только пошутил». Но я все же сдерживаюсь. У него что-то есть на душе, и, если бы он поделился со мной, ему бы стало легче. Боль сразу бы утихла. Ему во что бы то ни стало нужно высказаться!

— Что ж ты складываешь карты? — спрашиваю я насмешливо. — Пасуешь?

— Пасую.

— Я пока еще жив. Можешь лепить свои фигурки из папье-маше! Ну, выкладывай самую новейшую концепцию!

Он вскидывает голову. На меня не смотрит, только трясет бородой:

— Это не имеет значения. Не меняет суть дела… — Но эти, казалось бы, стереотипные слова имеют какой-то серьезный подтекст. Он уже снова похож на козла. Дикого козла. Того и гляди забодает. — И вообще, разве я когда-нибудь спорил с тобой? — Это он уже говорит не в свое оправдание, а, скорее, осуждая меня. Хочет унизить, обидеть. И чтобы у меня не оставалось сомнений, добавляет: — С послушными мальчиками не приходится спорить! Они умеют держать нос по ветру, знают, какую линию надо гнуть. Всегда.

— Ага, понимаю! Клиническое расстояние… Значит, он был не из таких? Не был послушным мальчиком? Потому-то ты и ненавидел его?

Он вытаскивает из папки журнал, снова потрясает им над головой. И буквально визжит:

— Здесь и его кредо! Вся его житейская мудрость! С ее неверием! Цинизмом! И все это он распространял, как заразу! Вот за что я ненавидел его! Теперь ты понял? Мог бы догадаться и раньше. Да ты и знал. Но хотел остаться пай-мальчиком. Для него — тоже!

— А выстрел из пистолета? — Голос у меня дрожит. Не только от негодования. Меня преследуют тягостные воспоминания о похоронах. И мрачные слова псалма: «Мы уповали на тебя…», и то, как на кладбище крестьяне взывали к ответу; я внезапно ощущаю боль утраты гораздо острее, чем вчера, у могилы. — А этот выстрел из пистолета? — повторяю я.

— Это был логический конец! Точка над i! — И Дюси стучит кулаком по раскрытому журналу со статьей Фери Фодора. — Даже не точка, а восклицательный знак! Чтобы громче прозвучало! Чтобы эта идеологическая диверсия вызвала больший резонанс!

— Ты с ума сошел! Как ты можешь говорить такое? Разве человек пойдет ради этого на смерть?

— Не только говорю, но и напишу!

— А вот твоя Илона, — злорадно ухмыляюсь я, — доктор Илона Лехел, недавно восторженно объяснялась в любви к покойному Гезе…

Дюси на мгновение цепенеет. Словно получает пощечину. Борода его трясется, а очки вдруг запотевают. Затем он язвительно шипит:

— Это лишнее доказательство моей правоты!

— А правда для тебя ничто. И людей ты тоже ни во что не ставишь. Главное для тебя — стерильность твоих концепций! Вся твоя жизнь в этом!.. — Я умолкаю, чувствую, что переборщил. Не потому, что я оказался жестоким, несправедливым. Сейчас я именно таким и хочу быть. Беспощадным и пристрастным… Иногда это приближает в перспективе к истине… Но это не мои слова. Поэтому лучше не произносить их. Как-то раз Геза их бросил в лицо Чонтошу. Может быть, дословно они и не так звучали, но суть их была именно такова: приближает в перспективе к истине… Неужели я уже совершенно не способен выдерживать определенную дистанцию между Гезой и собой? Даже облекаю свои мысли в его слова, рядясь в них, как в чужую одежду? Мне страшно развивать свои мысли дальше. Именно за эти слова Чонтош дал Гезе пощечину. Но меня он не ударяет. А садится за стол и, словно я уже ушел, начинает торопливо писать. Не теряет перспективы…