Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Тебе плохо, дядя Бела?

— Как ты узнал, что мы здесь скрываемся?

— Кажется, Геза Балла говорил ребятам.

— Но ведь… — Я собирался возразить: дескать, Геза не мог знать, где именно укрываемся мы в разгар уличных боев, потому что я был у него на квартире в начале января и с тех пор мы не встречались. Но какое это имело сейчас значение.

Справа горел универмаг «Корвин». Оттуда валил густой дым вперемешку с хлопьями сажи. На площади перед зданием Национального театра лежали трупы. Убитые солдаты. Они застыли в таких позах, словно легли на снег передохнуть. Один из них, в русской форме, с большими усами, лежал навзничь, раскинув руки, точно так же как в детстве мы изображали распятого Христа на свежевыпавшем снегу. Рот солдата был приоткрыт, и казалось, будто он улыбался. На усах, освещенных внезапно выглянувшим солнцем, искрились снежинки.

Поодаль валялись лошади. Вокруг них толпились люди с большими ножами и срезали с них мясо.

Меня затрясло как в лихорадке, и я почувствовал острую потребность высказаться, говорить, говорить… говорить, все равно что, лишь бы говорить.

— Знаешь, Жаннетт, когда мне впервые пришлось увидеть труп? Однажды мы с пляжа «Денеш» [63] «Денеш» — бесплатный (венг., арго) . бежали наперегонки до моста Маргит… Ах да… ты ведь не знаешь, что такое «Денеш»… Ты же не в Пеште рос… Правда, и мостов-то ни одного не уцелело… Словом, с тех пор я долго даже смотреть не мог на мясо… Ох и лупила меня мать за это… — И я истерически захохотал.

Янчи бережно взял меня под руку и ласково сказал:

— Пошли, дядя Бела. Ты потом мне расскажешь! Вот устроим встречу.

Чудак, он думал, что я рехнулся. Да и где ему было понять, что огромное нервное напряжение, во власти которого я находился вот уже несколько недель или месяцев, вдруг спало. Потому-то мне и хотелось говорить, оттого и охватила меня дрожь, нестерпимое чувство счастья и ужаса одновременно.

Медленно падал снег, а вместе с ним хлопья сажи. Со стороны Дуная еще доносилась канонада: от глухих разрывов снарядов и завывания мин дрожал воздух, мостовая под ногами. В небе кружили самолеты. Вокруг них лиловатыми облачками рвались снаряды зенитных орудий. Из окон универмага «Корвин» вырывались, словно из кратера вулкана, огромные языки пламени. На углу улицы Силарда Рекка, из склада, расположенного в подвале, пошатываясь, выходили женщины. У каждой под мышкой торчала штука сукна или ситца. Перед входом в подвал стояли советские солдаты. Они смеялись, подталкивали друг друга и пытались выстроить очередь из толпившихся женщин. Крики солдат смешивались с визгом женщин. Наведя порядок, военные тоже стали спускаться вниз, с громким хохотом шлепая то по спине, то по мягкому месту тех, кто, нагрузившись мануфактурой, выходил из подвала. По Большому бульварному кольцу группа русских с винтовками наперевес вела кучку оборванных, изможденных немецких и венгерских солдат; среди них виднелись и фигуры в штатском.

— Пойдем! — торопил меня Янчи. А у меня подкашивались ноги, я с трудом переставлял их.

По проспекту Ракоци со стороны больницы «Рокуш» к нам приближался рослый всадник на белом коне — должно быть, казак или черкес. На его плечи была наброшена кавказская бурка, отчего они казались невероятно широкими. На голове красовалась высокая папаха с цветным верхом. Всадник ехал медленно, словно на параде. Среди дымящихся развалин, поверженных домов, уставившихся на мир пустыми глазницами окон, среди оскалившихся трупов и ужаса опустошения торжественное гарцевание этого одинокого всадника производило впечатление какого-то чудесного, неправдоподобного зрелища. Я не мог оторвать глаз от воина. У больницы «Рокуш» со страшным грохотом разорвалась мина. Янчи дернул меня за руку, и мы приникли к земле. Хотелось срастись с ней, вдавиться в покрытый снегом и копотью асфальт. Даже когда над нами стих визг осколков, я не решался поднять головы и посмотреть вокруг: вдруг видение исчезло, вдруг его смело взрывом мины. Но опасения мои были напрасны. Всадник по-прежнему горделиво гарцевал по мостовой, словно позади ровным счетом ничего не произошло. Вот он приблизился к кафе «Эмке», возле которого громоздилась баррикада. На нее были навалены даже столы и стулья, вынесенные из кафе. И тут произошло чудо: белый конь с всадником-черкесом в черной бурке оторвался от земли и, медленно перебирая в воздухе ногами, взлетел над баррикадой. Он не опустился на землю по ту сторону препятствия, а поднимался все выше, пока не растаял в дымчатых облаках… Зрелище было столь неправдоподобно прекрасным, что я невольно зажмурился и подумал: «Как жаль, что этой картины не видели Борка и маленькая Марта. Как-то они там сейчас?..»

Не знаю, сколько времени я пролежал с закрытыми глазами. Только когда открыл их, увидел рыжеватую голову склонившегося надо мной Янчи да его подвижный нос, придающий ему сходство с белкой. Янчи тряс меня за плечи и ворчливым голосом, но настойчиво говорил:

— Глупо подыхать здесь.

Я даже не ответил ему, настолько малозначащими показались мне его слова, но тем не менее поспешил за ним, перелезая через развороченные трамвайные вагоны на противоположную сторону Большого бульварного кольца, к улице Непсинхаз.

И там была та же картина: развалины, подбитые танки, искореженные трамвайные вагоны, трупы людей, лошадей. По мостовой какой-то мужчина на самодельных санках вез покойника. На углу улицы Аггтэлеки русский солдат с балкона бросал толпившимся внизу людям поблескивавшие серебряные и мельхиоровые столовые приборы. Очевидно, там помещался склад либо ювелира, либо владельца посудохозяйственного магазина. Поодаль стояла советская походная кухня — гуляш-пушка, как уже успели окрестить ее будапештцы. Возле нее повар разливал суп и раздавал хлеб людям, выстроившимся в длинную очередь. Солдат на балконе все бросал и бросал вниз блестящие предметы и протяжным голосом кричал что-то, напоминая шамана, совершающего языческий обряд… Не было недостатка и в жертвенном огне: невдалеке горел дом…

В стороне одиноко стоял мужчина в штатском и, застыв в неподвижной позе, наблюдал за происходившим.

Я узнал его: это был Геза.

Спотыкаясь и шатаясь, я рванулся, а точнее, поплелся к нему. Переполненный радостью встречи, я крепко обнял его.

— Вот и выжили!.. Остались в живых! Свобода… — лепетал я запинаясь.

У Гезы было измученное и грустное лицо.

— Свобода… для этих вот? — Он указал рукой на людей, которые, давя друг друга, хватали блестящие ложки.

Как-то раз, уже потом, я заговорил с ним об этой нашей встрече, но он сказал, что не помнит ее. Не знаю, возможно, Геза сказал неправду. Хотя, впрочем, он никогда не отказывался от своих слов… и никогда не лгал…