Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

По улицам, ведущим к зданию парламента, валил народ. Правда, не так, как в тот день… двадцать третьего октября пополудни, когда… На этот раз было утро. Хмурое, холодное, сырое. Не было ни знамен, ни транспарантов, никто не скандировал лозунги. Это была не демонстрация, а стихийное шествие. Я стал вглядываться в лица идущих. «Возможно, теперь идут совсем другие люди. Уж не один ли я иду во второй раз? А может, и я уже не тот?»

В городе стояла тишина. Но это была беспокойная, тревожная тишина. Не видно было автомашин, не звенели трамваи, не громыхали танки. Смолкла даже стрельба из винтовок и автоматов. Слышна была только шаркающая поступь ног, шагающих по асфальту. Поступь сотен, тысяч ног… беспорядочная, вразнобой, но в то же время слитая воедино. Этот шум, шум шаркающих подошв, словно доносился сюда с других улиц; перелетев через крыши высоких домов, он опускался на асфальт, как клубящийся туман или дым, а потом снова поднимался к низко нависшим осенним тучам, накрывая мрачным пологом весь город…

Толпа увлекала меня то вправо, то влево. Поток людей то останавливался, образуя пробку, то опять устремлялся вперед. Я шел за двумя девушками в ярких косынках. У одной из-под косынки выбились светлые волосы. Девушки, склонив друг к другу головы, о чем-то шептались. Вдруг блондинка нервно захохотала, но тут же осеклась — настолько невпопад и одиноко прозвучал ее смех.

Вскоре несколько человек, идущих впереди, начали кричать: «Долой Гере! Долой Гере! Мы не фашисты!»

Отовсюду, словно петарды во время салюта, взлетали пачки листовок, рассыпались и, медленно кружась над толпой, опускались вниз. Протянутые руки ловили их. Тут и там люди собирались кучками. Среди потока образовывались большие и маленькие островки или мели. Но все это тоже происходило молча. Выкрики к тому времени смолкли, и снова слышалось лишь мучительно монотонное шарканье ног.

Я тоже протянул руку за листовкой.

Словно огромные мотыльки, на ладонь опустилось несколько цветных листков. Я заглянул в один из них, но прочел только слова, набранные жирным шрифтом:

«Не поддавайтесь уговорам! Не выпускайте из рук оружие! Борьба еще только начинается! Имре Надь тоже предатель! Требуем создать правительство национального единства без коммунистов! Русских — вон из нашей страны! Кардинал Миндсенти должен стать главой государства!»

Шагавший рядом со мной остроносый мужчина в очках, что-то с жаром объясняя своему соседу, скомкал листовку, злобно швырнул ее наземь и плюнул. Кто-то угрожающе крикнул:

— Эй вы, не сорите здесь! Или не по нутру пришлось?

Мужчина в очках испуганно прикусил язык и стал озираться по сторонам, ища поддержки.

«А тебе-то чего здесь надо? — спрашивал меня внутренний голос — Что ты здесь ищешь?..» Но я шел и шел вместе с толпой.

Шарк… шарк… шарк… Шарканье моих ботинок тоже вливалось в общий призрачный гул, витавший над городом.

Я должен видеть… мне нужно все видеть своими глазами… Ведь это история. Ее еще придется воплотить в кино… И Марте, когда она спросила однажды, почему мне не сидится дома, почему я с утра до вечера брожу по городу, я смог ответить только это. Я понимал, что такое объяснение нелепо… Это, скорее, попытка скрыть что-то, а не объяснить. Но Марта должна была сама понять. И все же она с насмешкой и вместе с тем с горечью заметила: «Для тебя это просто материал, сырье для фильма! Ты, я вижу, во всем ищешь тему. Ну что ж, ступай!» Она даже не пыталась отговаривать меня… «Как там она теперь? Что с детьми?» Вот уже два дня я даже не заглядывал домой, все слоняюсь по городу.

Есть такая поговорка: близких людей беда еще больше сближает. А вот мы с Мартой, наоборот, именно сейчас стали еще больше отдаляться друг от друга… Собственно, почему «именно сейчас»? Подобно больному, который вспоминает о первых признаках недуга лишь тогда, когда он свалит его с ног, я только сейчас подумал об этом. Размолвка началась у нас значительно раньше. Только никто из нас не заметил ее. А может, не хотел замечать? Ведь мы почти не виделись. Она была занята своими делами в Главном полиграфическом управлении, где занимала пост начальника одного из ведущих отделов. У меня была своя работа на киностудии. Мы разговаривали с ней только о самом необходимом, о детях: то нужно… это надо купить. Стоило выйти за пределы этой темы, особенно коснуться вопросов политики, — тут же следовала ссора. Собственно, мы даже не удосуживались разобраться, в чем наши мнения расходятся: мы раздражались раньше, чем успевали привести какой-нибудь разумный довод в споре. Но быстро бегущие дни сглаживали эти мелкие раздоры.

Вот почему для меня была столь неожиданной ее едкая ирония: «Для тебя это просто материал, сырье для фильма! — Ее слова обожгли меня, как удар бича. — Хорошо вам, деятелям искусств! Вокруг рушится мир, а они…» Жена не закончила фразу и вышла на кухню, к тетушке Рози. Будто самым важным в тот момент было обсудить со старушкой, что приготовить на завтрак и на обед. Когда она шла, вся ее стройная, ладная фигура, энергичные движения излучали протест.

Я застыл в оцепенении.

Идти за ней и спросить, что она этим хотела сказать? Я достаточно изучил ее: главное у нее всегда в том, чего она не договаривает. С другой стороны, я был уверен, что спрашивать бесполезно. У Марты все в жизни словно заранее взвешено. Если она скажет что-либо, то сознательно, если умолчит — тоже сознательно. А может, следует объяснить ей мои хождения по городу тем, что моя душа одержима амоком. Поисками. Погоней за тем, что, как мне казалось, потеряно… утрачено безвозвратно. Словом, жалкая попытка что-то найти, какое-то мучительное самобичевание… А раз Марте этого не понять, если она не в состоянии почувствовать, то… Нет, она понимает, все прекрасно знает. В том-то и беда.

В то свинцово-серое раннее утро со стороны Пешта даже через закрытые окна явственно слышались глухие разрывы и треск автоматных очередей. Они словно поставили точку после неоконченной фразы Марты. Я должен идти.

Уходя, я заглянул на кухню.

«Когда приготовить обед? — спросила тетушка Рози. — Когда изволите прийти домой?»

Я что-то буркнул в ответ и остановился, выжидая: если Марта попросит не уходить, закончит прерванную фразу, пожалуй, останусь. Но она ничего не сказала. Хотя, как мне казалось, знала: стоит мне сейчас уйти, вернусь я домой не скоро…

— Бела! Алло, Бела! — возвратил меня из мира воспоминаний чей-то оклик.

Женский знакомый голос, это обращались явно ко мне.

Я поднял глаза. На углу улицы Гонвед в толпу вклинился большой черный легковой автомобиль. Машина? В такое-то время? На улице? Причем шикарный лимузин? Люди в мгновение ока окружили машину. Я подумал: «Ну все, сейчас перевернут».