Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Дюси снова садится за письменный стол. Он тяжело дышит, хватается за голову руками.

— И такую вредную галиматью печатают!.. Растлевают молодежь!.. Слепцы! Неужели они не видят, откуда ведет сейчас наступление враг? — Он покачивает головой и выглядит так комично, что я чуть не прыскаю со смеху. В ладонях зажата голова, над ней торчат вытянутые пальцы, как два рога, а довершает эту картину козлиная бородка. Ну чем не козел? И еще пригибает голову, словно собирается боднуть. — А ты склонен ограничиться ни к чему не обязывающей фразой: «Я не согласен с ним!» А может, ты тоже оберегаешь свободу своей личности? — И он язвительно хмыкает. — Или вы тешите себя тем, что враг выступает под флагом схематизма, не правда ли? «Схематизм» — это у вас теперь любимое словечко.

— Скорее, ты сам оберегаешь! — раздраженно парирую я. Я ловлю себя на том, что готов стукнуться с ним лбом. — Ты только и знаешь что разглагольствовать. Да и то лишь в четырех стенах. Передо мной одним. Мне уже надоело, понимаешь?

— Напишу! Непременно напишу! — И он выхватывает из папки несколько исписанных страниц и, скомкав, потрясает ими над головой.

— Только языком мелешь. Сколько лет обещаешь! Одни благие намерения!

— Теперь напишу!

— Черта с два!

Шаркая ногами, в комнату входит его мать, она несет на подносе настой шиповника. Две чашки. Встревоженно смотрит на нас. Возможно, услышала шум.

— Пейте, не горячий, — предлагает она. — Его нельзя кипятить, иначе пропадут витамины. Только настаивать надо. Вот и вся премудрость. — Она ставит на стол чашки и с пустым подносом семенит к двери. Прежде чем выйти, еще раз оглядывает нас.

Я наблюдаю за Дюси.

Беспокойный огонек гаснет в его глазах, как тлеющий уголек. Взглядом, полным нежной любви и тревоги, провожает он мать, пока за ней не закрывается дверь. Но и после этого продолжает молчать, словно прислушивается к шарканью шагов за дверью.

— Моя мать свалилась без чувств у корыта, — говорю я, хотя и сам не знаю, почему именно сейчас рассказываю об этом. — Она стирала сорочку господина Шлоссера. Он жил на улице Ваг…

— На улице Ваг?

— Я еще мальчишкой был. Купался с ребятами. Напротив острова Маргит. Хоть пляж был и бесплатный, но за раздевалку нужно было платить. Мы, ребята, прятали свою одежонку на берегу, засыпали ее галькой. Когда я под вечер вернулся домой, мать уже увезли…

— Увезли?

— Да.

Мы мирно беседуем, словно между нами ничего не произошло. Внезапно меня охватывает безысходная тоска, захлестывает, как вода в половодье заливает окрестность.

— И ты ее больше не видел?

— Видел. В морге. И не плакал. Покойников оплакивают. А труп в морге — уже нет… — Вдруг я в упор спрашиваю его: — Ну а теперь скажешь, почему не приехал на похороны Гезы?

В его глазах появляется чуть заметный тревожный огонек, но он делает вид, будто не слышит моего вопроса.

— А ты знаешь, что мой отец умер? — спрашивает он. — С тех пор мать не лепит свои фигурки.

— Почему ты не приехал на похороны?

Дюси смотрит куда-то вдаль. Беззвучно шамкает своей челюстью.

— Теперь мать вместе с той шлюхой навещает его могилу, — говорит он наконец с горькой усмешкой. — Неужели вся жизнь только в этом? Сплошная борьба… споры… ожесточенные стычки… Затем смерть все спишет… как неоплаченный счет… по которому не с кого взыскать… Что ты скажешь по этому поводу?

— Знаешь, когда я впервые увидел покойника? Однажды утром в начале лета мы, ребята, в одних трусах побежали наперегонки к мосту Маргит. Тогда как раз и вытащили утопленника из Дуная… Он был зеленовато-серый… распухший… весь в тине… даже на человека не похож. Однако я несколько недель не мог потом есть мясо. Мать даже отлупила меня…

— Меня бил только отец. Мать никогда, — говорит Дюси. И снова принимается за свое: — Спишет… погасит. Все перечеркнет. Все. Но не примирит. Это еще тяжелее. Потому что это так и останется навеки неразрешенным:

— Почему же ты все-таки не приехал? Неужели так люто ненавидел?

— Один раз я наблюдал за ними… Решил подсмотреть. Сидят они обе на скамье возле могилы. Но не рядом, а сантиметров на сорок друг от друга. На таком расстоянии зараза уже не передается.

— Что? Какая зараза?

— Да так, ничего. Если читал, должен знать. На расстоянии сорока сантиметров зараза не пристает. Это клиническое расстояние.

Я повысил голос:

— Ты объяснишь мне наконец? — Меня терзает мучительная жажда, даже во рту пересохло. Я отпиваю несколько глотков настоя шиповника, но он не утоляет жажды. И это рождает во мне нервозность, нетерпимость. Почему я терплю эти невыносимые отношения с Дюси? Из жалости? А почему же он не жалеет меня? Только я должен жалеть?.. А не похоже ли это на сообщничество?.. Если присмотреться ближе, мы же товарищи, единомышленники… А в основе всякого сообщничества лежит сознание общей вины. Какая же у меня общая вина с ним?.. — Объясни сейчас же! — требую я, сменив вопросительную интонацию на повелительную.

Неожиданно передо мной всплывает картина из очень и очень далекого прошлого. Словно резкое слово высекло искру, а из искры возгорелось пламя. И словно я увидел эту картину, озаренную его светом…

Я в школе, что на улице Фоти, во втором или в третьем классе. Мы сидим за партой, сложив руки, не шелохнувшись. Водим глазами то вправо, то влево, провожая взглядом прохаживающегося между партами господина учителя Моравека с палкой-указкой в руках.

Грубый и угрюмый человек был этот господин Моравек. Здоровенный детина, плечистый, с огромными усами. Он всегда орал и был скор на расправу. Услышав малейший шепот, сразу же подбегал и рубил с плеча своей палкой-указкой направо и налево. Наверно, так же крошил турок саблей Янош Хуняди [62] Хуняди, Янош (ум. в 1456 г.) — легендарный венгерский полководец, одержавший ряд блестящих побед над турецкими захватчиками. .

Бывало, пожалуюсь на него отцу, а тот только рукой махнет: «Ему и самому туго приходится».

Из разговора взрослых я понял, что после подавления в 1919 году диктатуры пролетариата в Венгрии господин Моравек подвергался гонениям; его не хотели допускать к преподавательской работе в школе. Ну что ж, ладно, это можно понять, но нельзя же из-за этого так свирепствовать и то и дело полосовать учеников.

Мы сидим за партой и внимательно слушаем. Во всяком случае, делаем вид, что слушаем. Полдень; с Вацского шоссе в окно доносится заводской гудок. Дрожат стекла в окнах.

— Иди-ка сюда, негодяй!

У меня сердце замерло: подумал, что он меня зовет. Признаться, я действительно засмотрелся немного, размечтался, услышав заводской гудок. Какой, должно быть, мощный гудок, если даже здесь от него стекла дрожат! Хорошо бы хоть одним глазком взглянуть на него… Я хотел было встать, но от страха у меня ноги словно отнялись. И тут я смекнул, что господин учитель вовсе не меня вызывал, а Пишту Штольца, сидящего за мной. Пишта Штольц был маленький, щупленький; мы его прозвали Заморышем.