Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Что же теперь делать с этим несчастным раненым?

Я зашагал домой. Домой? К Баллам, но сегодня пока еще домой…

Войдя в кухню, я увидел необычную картину: за столом сидели трое солдат. Заросшие, ободранные, грязные. Оружия у них не было, поясных ремней тоже. Они ели. По столу прыгала белка с пушистым хвостом. Дети с визгом бегали вокруг стола, пытаясь поймать ее, но вместе с тем побаивались взять ее в руки. Когда они уже почти настигли ее, один из солдат опередил их и сунул белку в карман гимнастерки. Но не прошло и минуты, как белка вылезла из кармана, взбежала на плечо солдата, оттуда по его руке спустилась на стол. Она бегала до тех пор, пока снова не угодила в карман… У солдата, игравшего с белкой, лицо было как маска: холодное, неподвижное, безжизненное, ничего не выражающее. «Клоун, — подумал я одобрительно. — Хороший клоун». Лишь одаренные клоуны способны играть с таким убийственно-безразличным лицом; в этом контрасте — залог успеха, это то, что вызывает смех. Дети визжали от восторга. Я остановился на пороге, смотрел на эту забаву и тоже невольно улыбался.

Когда я вошел, солдаты насторожились. Вернее, только двое из них. Третий никак не реагировал на мой приход; продолжал есть и забавляться: ловил белку и совал в карман.

— Мой муж, — успокоила Марта солдат.

Один из них, не переставая есть, продолжал рассказывать:

— Русских — тьма-тьмущая. Скажу я вам, их никакая сила, даже сам бог, не остановит… Не говоря уже о немцах… Их как травы на лугу… Да к тому же они прут напролом, несмотря ни на что. Знай кричат: «Ура-а-а-а… ура-а-а-а». Сколько ни стреляй, все равно идут вперед…

— Он друг ваш?.. — Тетушка Балла кивнула на солдата с белкой. — И давно он так?.. — Она не знала, как выразить свою мысль.

— Под Береговом его завалило землей… Пока откопали, он уже стал таким… С тех пор слова не сказал. Но не бросать же его… Вот мы и взяли его с собой, доставим домой. Может, дома отойдет.

— Эту белку, — пояснил другой, — он приручил еще в Карпатах. Чтобы отвезти домой, сыну. И так радовался!

Юлишка тихо заплакала. Шандор мрачно курил в углу.

Улыбка сразу сошла с моего лица.

Третий солдат не обращал ни на кого внимания и лишь ревниво прятал от детей белку.

— Куда путь держите? — спросил я.

— В Туру.

Марта приструнила не в меру расшумевшихся детей. Затем отвела меня в сторону:

— Можно отдать им твой поношенный костюм?

— Конечно. Ну-ка, зайдем на минутку в комнату.

Там я рассказал ей о раненом русском солдате.

— Ты что-нибудь понимаешь в медицине, знаешь, как лечат раны? Пойдем, может, поможешь.

— Ладно. Я захвачу йод и стрептоцид. Но только когда уложу детей. — Вздохнув, она провела рукой по лбу. — Увидим ли мы что-нибудь хорошее, радостное в жизни?

— Все хорошее еще впереди!

— А мне уже не верится.

— Какая же ты революционерка! — подтрунил я над ней.

Мой шутливый тон не нашел у нее поддержки.

— Это вовсе не революция. Во всяком случае, я не такой ее представляла.

— Но все это перерастет в революцию! Между прочим, революционные матросы с крейсера «Аврора» тоже не знали, что выстрелом из своего орудия возвестили начало новой эры мировой истории.

Когда мы вернулись на кухню, то застали там еще и Михая Юхоша, одетого по-праздничному. Наверно, пришел проводить зятя. Они с Шандором недолюбливали друг друга; но на проводы полагается прийти, хотя бы из приличия.

Посреди кухни, широко расставив ноги и засунув руки в карманы, стоял человек могучего телосложения и с явным удовольствием смотрел на забавлявшихся детей.

— За сколько уступишь белку? — спросил он. — Хочу купить своему внуку.

Хозяин белки, видимо, догадался, о чем его спрашивают. И еще ревнивее, чем прежде, схватил зверька и спрятал в карман; и вдруг на его лице-маске появилось выражение какого-то немого протеста. Но белка, со своими уморительно сверкающими глазками, с маленькими, торчащими, как кисточки, ушками, вскоре снова вылезла.

— Разве и сейчас дают отпуска? — поинтересовался Юхош. — Или теперь это уже не важно? — Солдаты пробормотали что-то невнятное. — А что слышно насчет русских? Все, что болтают о них, правда?..

— Да ничего не слышно, кроме «катюш», как заиграет сталинский орга́н, только держись, — отозвался один из солдат, передернув плечами. — От такой музыки сразу оглохнешь… Нельзя ли нам прилечь где-нибудь? — обратился он к Шандору, который за весь вечер так и не произнес ни одного слова.

Он молча встал, чтобы показать им, где лечь спать.

— Старший писарь уехал, — сказал я, — со всеми домочадцами.

Мое сообщение ни у кого не вызвало особого интереса.

— Пропади он пропадом, — произнес Юхош беззлобно, скорее, по привычке, как произносят «аминь» в конце молитвы.

Внезапно без стука распахнулась дверь. На пороге стояли два жандарма. Винтовки со штыками они держали наперевес.

Солдаты, уже собравшиеся было идти спать, снова сели за стол, с лицами, выражавшими полнейшее безразличие, мол, теперь все равно — что будет, то будет. А третий даже не заметил жандармов.

Проверку документов начали не с солдат, а с нас, гражданских. Жандарм повыше ростом прежде всего потребовал мои документы. «Этот знает, с кого начинать». Но все обошлось благополучно: он без звука вернул мое «командировочное удостоверение». Выходит, прав был Бела Сёч.

Шандор показал свою повестку.

— Значит, утром отправитесь на военную службу. Но смотрите, чтоб явиться к месту назначения! — Затем обратился к солдатам: — Оружие есть?

— Сдали. Мы едем в отпуск, — сказал один из них.

— Чего мелешь! Какой к чертям сейчас отпуск! Еще раз спрашиваю: где оружие?

— Сдали.

— Кому? Партизанам?

— У себя в части.

— А ну предъяви-ка свои отпускные документы! Не солдатскую книжку! Отпускное удостоверение! Чего засуетился? Никак не найдешь? Затерялось небось?!. Отпуск! Драпаете! Скоты! Знаете, что за это полагается? — Он сыпал фразу за фразой, едва успевая перевести дыхание, и все больше повышал тон, словно поднимался на ступеньку выше. — Предали родину! Дезертировали с фронта! Там могли бы еще и уцелеть! Но тут, как дезертиры, наверняка подохнете. Скоты!

Второй жандарм, пока высокий проверял документы и произносил «агитационную речь», начал играть с белкой. Та не то поцарапала, не то укусила его, и он взвизгнул от боли:

— Ах ты, подлая тварь! — И он схватил белку и со всей силой швырнул ее на пол.

Маленький зверек жалобно пискнул, дернулся несколько раз и затих.

Хозяин белки не сразу сообразил, что произошло. Он наклонился, взял белку в руки, погладил, попытался поднять ее головку… потом вдруг задрожал, его стало передергивать, как в приступе пляски святого Витта, он издал ужасающий вопль и, уткнувшись в стол, зарыдал. Это был страшный плач. В нем было все: и душераздирающие крики от невыносимой боли, и жалобный вой собаки, и смертельный испуг раненого зверя, и громкий плач ребенка, у которого отняли любимую игрушку. В этих рыданиях отразились и загубленная жизнь, и ужас, который он пережил, когда его заживо засыпало землей, и осиротевшая семья, и стоявшая на краю пропасти страна.