Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Не уязвленное самолюбие, а смирение прозвучало в этом обращении. Не проронив больше ни слова, он вышел из комнаты.

У меня остался горький осадок на душе. Победа совсем не радовала меня. Пожалуй, было бы даже лучше, если бы он в самом деле опрокинул на меня стол.

Бедняга Габор Йенеи, растерянный, сидел рядом со мной. Он наливал из бутыли и пил, причмокивая, вино.

— А и впрямь малость пощипывает, — сетовал он.

— Будь здоров! — брякнул я своим стаканом о его стакан. И сразу почувствовал всю постыдность и нелепость этой выпивки вдвоем. Я невольно подумал о том, что теперь уже действительно ничего не остается, как завтра же собраться и всей семьей уехать в Пешт.

Йенеи все сидел и сидел и рассказывал, как вчера уехали Перлаки и вывезли из усадьбы добро на двух грузовиках, рассказывал со всеми подробностями, но я не был в состоянии вникать в его слова. Лишь вопрос, заданный им напоследок, вывел меня из оцепенения.

— А что будет потом?

— Когда потом?

— Ну… после перемен…

Я вспомнил смиренный взгляд Шандора.

— Не знаю, — сказал я устало. На самом деле, как все сложится, если даже такие люди, как Шандор… Неужели Геза все-таки прав?

В дверь постучали.

В комнату, учтиво пропустив вперед мою жену, вкатился толстый Карой Блашко, старший писарь сельской управы. «Однако у него неплохо работают осведомители», — подумал я. У Марты лицо было встревоженное. У меня тоже напряглись нервы.

До сих пор мне еще не приходилось встречаться с писарем; я скорее избегал, чем искал знакомства с ним. Иногда, да и то издали, видел, как он по вечерам, заложив руки за спину, выставив вперед свое кругленькое брюшко, прогуливался по деревне. Как хозяин по своей вотчине. У деревенских сложилось о нем такое «диалектическое» мнение: «Человек он неплохой, но лучше, если бы провалился в преисподнюю».

Широко улыбаясь, он протянул руку — сначала мне, потом Йенеи.

— И вы здесь, сынок? — обратился он к Габору. — Пришли потолковать о том о сем? Хе-хе-хе! — рассмеялся он булькающим смехом, как породистый зобастый голубь. — Прошу прощения за беспокойство.

— Я как раз собрался уходить, — сказал Йенеи, поднимаясь, и попрощался с нами обоими.

— Как знаешь, сынок, — бросил ему вслед писарь. — Действуй с умом, смотри не оплошай, будь осторожен! Я, к сожалению, обязан был вручить тебе повестку.

Мы остались вдвоем, ибо вместе с Йенеи вышла и Марта, бросив на меня умоляющий взгляд.

Упитанный старший писарь так и сиял сытостью и довольством, а я держал себя по-прежнему натянуто. Его подчеркнутая любезность и благодушный тон настораживали. К тому же я все еще был взвинчен недавней перепалкой с Шандором.

— Я к вашим услугам, господин старший писарь! — А сам незаметно пощупал карман: там ли «командировочное удостоверение».

— Полноте, оставим этот официальный тон! Позвольте присесть. Похоже, дегустировали вино? — посмотрел он на бутыль. — Хорошо перебродило?

— Еще не совсем.

— Надо сказать, вина этого года отменные. Вот только, как ни втолковываю, все равно добавляют бог знает что. В этом примешан дикий виноград? — Он налил себе и попробовал. — Есть немного. Ну это еще ничего, терпимо. Они никак не хотят понять, что дикий виноград — величайшее народное бедствие. У меня тоже есть небольшой виноградник. Я заставил выкорчевать все дички. Думал, они последуют хорошему примеру. Ан нет! Вопреки здравому смыслу! Извечное стремление противоречить, типичное фрондерство… — Он снова рассмеялся гортанным, булькающим смехом. — Я даже начал подумывать о том, не посадить ли его снова в своем винограднике. Авось тогда они вырубят у себя… — Слова лились из него безостановочно, как струя воды из неисправного крана. Затем, вроде бы между прочим, он полюбопытствовал: — Господин маэстро изволили нынче вернуться из Пешта?

Ага, начинает зондировать почву.

— Нынче.

— Как в Пеште? Неразбериха?

— Да, пожалуй… — осторожно ответил я.

— Ведь… бог его знает… — вздохнул он. Только трудно было понять, к чему это относится. Он рассеянно вертел стакан. Затем вдруг посмотрел на меня в упор. В его водянисто-голубых глазах мелькнула растерянность, смятение. Меня поразило это. — Знаете, зачем я пришел к вам? — спросил он совершенно изменившимся голосом. — За советом.

— За советом?

— Послушайте… — начал он уже сухо, деловито. — Я не за тем пришел к вам, что… словом… — Он так и не закончил фразу. — К их высокоблагородию, господам Перлаки, я не могу обратиться, ведь они уже уехали. С господами Вёльдеши тоже лишен возможности посоветоваться, ибо старая барыня заявила сыновьям, что она и шагу не сделает из деревни, а того, кто уйдет, лишит наследства. Стало быть, они остаются. К остальным представителям интеллигенции я тоже не могу пойти, так как все они впали в истерию. Остались вы, с кем я до сих пор не обмолвился ни словом… но вы, как-никак, человек интеллигентный… Вам кажется странной моя логика?

— Скорее, неожиданной.

— Чем я, собственно, рискую? Что вы, возможно, не захотите разговаривать со мной? Но нынче вы не решитесь. Когда идешь с кем-то советоваться, то делаешь это лишь для того, чтобы не оставаться наедине с самим собой.

«Не так уж он глуп», — подумал я и уже с интересом стал приглядываться к нему. Он даже показался мне симпатичным, потому что ни единым словом не обмолвился о своей осведомленности насчет меня.

— Итак, слушаю вас — Я тоже старался быть беспристрастным.

— Оставаться нам в деревне или нет? — И, не дав мне ответить, продолжал: — У меня жена. Взрослые дочери. А рассказывают такие ужасы.

— Это пропаганда.

— Допустим, пропаганда. Но ведь и я был солдатом в первую мировую войну.

— У других тоже есть жены. Например, у меня. Взрослые дочери тоже есть не только у вас. — Это я уже сказал немного раздраженно.

Он не обиделся; только с минуту пристально всматривался в меня.

— Однако не забывайте, что я здесь все же старший писарь. Один из столпов антинародного режима. — Последнюю фразу он произнес не без едкой иронии. По сравнению с предыдущими его словами она показалась мне каким-то контрастным пятном, как дикий мак на пшеничном поле.

— Я ничего не могу вам посоветовать.

Тем временем незаметно спустились сумерки. Марта принесла зажженную керосиновую лампу, поставила ее на стол и молча вышла.

— Словом, не можете посоветовать…

На мгновение он как бы утратил прежнюю самоуверенность и беспристрастность. Видимо, все же он не просто сам с собой хотел поговорить вслух.

— Нет.

— А может, не хотите?

— Нет, просто не могу.

До сих пор он вызывал у меня интерес к себе, а теперь начал раздражать. Тем более что он как-то вдруг обмяк, стал беспомощным. Он сидел, поигрывая стаканом, и тяжело вздыхал. Очевидно, беспристрастность, широта взглядов — все это было нарочитым, наигранным. Заранее заготовленные им слова быстро иссякли, а вместе с ними и весь его запал.