Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Тогда тем более! — настаивал он. И, склонившись к моему уху, произнес шепотом: — Позарез надо поговорить, насущно необходимо.

Его голос напомнил чем-то скрип новых сапог, а слова «насущно необходимо» прозвучали странно, почти комично. Но не сами слова, а необычная интонация в голосе этого человека убедила меня. И я нехотя зашагал рядом с ним.

На заднем дворе усадьбы, на почтительном расстоянии от барского дома, стояла приземистая хибара с покатой крышей для батраков; в ней он и жил. Потому что старик был из дворовых. Одним словом, батрак.

Его жена, светловолосая круглолицая женщина, когда мы вошли, слегка поклонилась и сделала движение руками, как бы намереваясь скрестить их на груди. Это был своего рода рефлекс, непреодолимая привычка приветствовать гостей. Кордаш что-то сказал ей по-русски. Я только теперь внимательно разглядел его: ему было лет пятьдесят пять, но из-за сильной сутулости он выглядел старше своих лет.

Хозяйка взяла керосиновую лампу.

Из кухни — а может, это была комната? — дверь вела в какой-то чулан; они пригласили меня туда. Когда я переступил порог, мне чуть не стало дурно. В нос ударил нестерпимо тяжелый запах гноящейся раны. На полу на соломенном тюфяке лежал молодой русоволосый русский солдат. Его лицо пылало от жара, взмокшие пряди волос слиплись. Когда он увидел меня, на его лице появилось выражение испуга затравленного, оскалившегося зверя. Он хотел приподняться, но не смог — у него не хватило на это сил. Женщина что-то сказала ему по-русски. Хоть я и не понимал ее слов, но по интонации догадался, что она успокаивала его, просила не волноваться.

— Как он сюда попал? — спросил я Кордаша.

— Мы подобрали его в поле, за околицей. Он бежал из лагеря для военнопленных. В него стреляли, ранили в колено. — Он отогнул одеяло. Даже от этого легкого прикосновения солдата всего передернуло. Колено у него было перевязано; голень и ступня посинели и сильно распухли. Туго натянутая лоснящаяся кожа, казалось, вот-вот лопнет. Раненая нога являла собой страшное зрелище.

— В деревне знают о нем?

— Да так, кое-кто из наших.

— А врачу показывали его?

— Он не разрешает звать врача. Да я и сам побаиваюсь.

— А ведь без него не обойтись!

Раненый, видимо, смекнул, о чем идет речь. Яростно замотал головой.

— Нет, нет!.. Не надо!.. — прохрипел он.

В его голосе слышался и исступленный протест, и слезная мольба. Женщина присела на корточки рядом с ним, по-матерински стала гладить его, приговаривая ласковые, успокоительные слова. Раненый уткнулся лицом в ее ладонь и простонал:

— Не надо… матушка… не надо… матушка!

Я стоял над ним, потрясенный.

— Не велит, — сокрушенно сказал Кордаш. — Пока что его перевязывала моя жинка. Однако дай, думаю, скажу господину маэстро. Авось что-нибудь присоветует.

И тут мне вспомнился старший писарь. Тот тоже просил совета. Пойду-ка посоветую ему. Если он не глуп, примет мой совет.

— Хорошо, — сказал я. — Постараюсь чем-нибудь помочь.

Мы с Кордашем вышли из чулана; хозяйка осталась с раненым.

— Вам непременно надо завтра уезжать? — спросил Кордаш.

— Непременно.

— А я было думал, соберется несколько наших людей… — Он испытующе посмотрел на меня из-под седеющих нахмуренных бровей. — Вроде… нас с вами, а? К тому дело-то идет… — После каждой фразы он останавливался. Как человек, ощупывающий ногой лед на реке, дескать, можно ли шагнуть дальше, не провалишься ли. — Нас немного… Но есть несколько человек… В основном пожилые… Но и молодые есть на примете… Взять хотя бы Габри Йенеи…

— А Шандор? Шандор Балла?

— Ничего вроде бы… подходящий… — повертел головой старик. — Правда, не совсем чтобы наш. Да к тому же тесть у него кулак. Кстати, свояком мне приходится. Чтоб ему провалиться!

И тут мне вспомнилась рассказанная кем-то романтическая история о том, как сын Яноша Кордаша и младшая дочь Михая Юхоша полюбили друг друга. Юхош и слышать не хотел о сыне батрака… о презренной голытьбе, у которой нет ни кола ни двора… Но молодые пренебрегли запретом, сбежали в Пешт и поженились. А Юхош отрекся от дочери.

— Значит… никак нельзя остаться?

— Нет.

— Ну, коли так… — И старик вытянулся, как солдат перед своим командиром, застыв по стойке «смирно», руки по швам, и даже сгорбленная спина немного распрямилась. Он смотрел мне прямо в глаза; лишь его хмурые брови несколько раз дрогнули. — Ну коли так… какие будут директивы сверху? — Всем своим видом он походил на вновь мобилизованного старого отставного солдата, призванного выполнить свой исторический долг.

В этом было что-то смешное и вместе с тем очень трогательное. Лед, сковавший мне сердце, начал понемногу оттаивать. У меня не хватило духу сказать ему, что я не имею никакой «директивы» сверху. И подумал: «А почему бы мне не дать ее?»

И я тоже стал собранным, невольно подтянулся.

— Постарайтесь сберечь людей… Не дайте разорить деревню. Стойте на страже порядка… Сплотите все демократические силы… — Нет, это нужно было сказать как-то иначе, уж больно получались общие, избитые фразы. Старик смущенно заморгал. — Люди пусть остаются дома. Те, кого призовут, должны скрыться и ни в коем случае не являться по повесткам. От немцев все прятать: скот, хлеб, припасы. Чтобы они ничего не могли вывезти.

— Это мы сделаем, — уверенно сказал старик. Чувствовалось, что он ждал каких-то иных указаний. — Но с чего начинать: перво-наперво создать директорию [61] Так в период Венгерской Советской Республики 1919 года назывались органы исполнительной власти, осуществлявшие диктатуру пролетариата на местах. ? Или сначала Красную гвардию?

— Там видно будет… Во всяком случае, время покажет, но, думаю, на этот раз дела сложатся как-то иначе… Как бы то ни было, но все образуется… Придет час — узнаете. Главное, делайте пока то, о чем я сказал вначале…

Я отдувался, даже вспотел. У меня осталось чувство недовольства собой. Старика, как я заметил, тоже не удовлетворили мои разъяснения.

Когда он пошел меня проводить, то высказал свои мысли вслух:

— Стало быть, так я понял установку: коли уж взяли что-нибудь в свои руки, так держи крепко, чтоб не выпустить больше?

— Правильно. Такова директива, — подтвердил я.

Ушел я от него в приподнятом настроении.

Дом старшего писаря стоял погруженный в темноту. Нигде не было ни малейшего проблеска света. «Однако аккуратно же они затемняются, — подумал я. — Хозяин показывает пример не только на винограднике». Сколько я ни стучал в ворота, потом в окно, никто не отзывался.

— Хозяев дома нет, — крикнула женщина, вышедшая на шум из соседнего дома. — Они уехали.

— Куда? Не знаете?

— К хозяйкиной матери погостить. — И добавила, уже тихо: — Только зачем понадобился для этого целый грузовик — понятия не имею! — Я не мог определить, чего больше в ее тоне: злорадства или бессильной злобы человека, брошенного на произвол судьбы. «Ага! Значит, вещи были уже упакованы? Тогда зачем же понадобилось приходить за советом?» Я решительно не понимал старшего писаря, этого новоявленного Гамлета, с его дилеммой: быть или не быть.