Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Ты из города?

«Глупый вопрос», — подумал я и не ответил.

— Что там творится?

Я увидел усталое, невыспавшеся лицо, не бритое по меньшей мере двое суток. Воспаленные глаза за поблескивавшими стеклами очков; казалось, что стекла излучали горячечный жар; сначала я даже не узнал человека, обратившегося ко мне. Увидел лишь лихорадочный блеск стекол его очков.

Человеком этим оказался скульптор Силард Селеш. Правда, вот уже несколько лет он не занимался ваянием, а работал здесь, в Центральном Комитете. Близкими друзьями мы никогда не были: уж очень он казался необщительным человеком. Если кто-либо делал попытку сблизиться с ним, он сразу же замыкался в себе, словно боясь, как бы не раскрыли хранимую им тайну. Но вообще он мне нравился. Во всяком случае, я уважал его. Да и не только я, а и все, кто был связан с искусством. А это уже кое-что да значило! С большим тактом и терпением старался он помочь в решении спорных вопросов, которых становилось все больше и больше в отношениях между партией и работниками искусств. Причем делал он это не путем оппортунистического маневрирования, не прибегая к тактике «и вашим и нашим», а путем упорных поисков истины и терпеливых разъяснений.

Однажды я спросил его, почему он бросил скульптуру, почему стал работать в партийном аппарате. Иронически усмехнувшись, он сверкнул на меня стеклами очков: «Разве тебе не известно, как бывает в жизни? У кого есть талант, тот ваяет, у кого нет, тот объясняет».

Но он возводил напраслину на себя. Думаю, я не ошибался, считая его одаренным скульптором. Мне нравились его рожденные в муках творчества фигуры, вылепленные нервными пальцами мастера, в них всегда была метко схвачена суть выражаемой идеи. (Чаще всего он создавал образы людей в процессе труда. Но не на трудовом процессе заострял свое внимание скульптор. Это сразу бросалось в глаза. В центре его замысла всегда стоял человек, его мысли, надежды, устремления, а не торжество его физических усилий. Геза тоже весьма похвально отзывался о его работах.)

— Уж не Гезу ли Балла видел я здесь только что? — спросил он. — Вместе с Фодором и его компанией?

— Ты не ошибся, он здесь.

— Вот идиот! Лучше бы писал свои картины. — И еще раз повторил свой вопрос: — Что творится в городе?

— Не разберешь. Ад кромешный.

— И здесь столпотворение. Одно другого не лучше.

В коридоре вдоль стен лежали ничем не прикрытые матрацы. Очевидно, те, кто находился в здании, ночью спали на них. Селеш сел на один из матрацев и потянул меня, чтобы я сел рядом с ним. Признаться, в тот момент я не имел ни малейшего желания беседовать с ним. Он раздражал меня. Возможно, из-за тяжелого запаха, исходящего от его тела.

— Где Бачо? — поинтересовался я. — Не знаешь, он здесь?

Силард Селеш удивленно взглянул на меня.

— Ты что, с луны свалился? Его уже давно нет у нас!

— Неужели? — спросил я разочарованно.

— Разве ты не слышал, он основал секту так называемых «марксистов-непротивленцев», провозгласивших своим кредо непротивление злу насилием. Прямо ни дать ни взять толстовцы. — Мой собеседник зло рассмеялся. Что-то беспощадное было в его смехе, хотя я даже представить себе не мог этого человека жестоким.

— Это Бачо-то?

— Он самый. Уже и бороду отрастил себе! Возможно, и философию подогнал под нее соответствующую.

— Это Бачо-то? — переспросил я. И снова мне стало дурно до дрожи в коленях, как в ту минуту, когда я выходил из кабинета Бачо после отпущения грехов.

— Неужели ты не видел его на захоронении останков Райка? — спросил Селеш и, не дожидаясь ответа, принялся мне объяснять: — Стоял там в сандалиях. А ведь погодка-то была довольно прохладная. Стоял обросший, с длинной бородой. Слезы так и катились по ней… — Мне показалось, что голос моего собеседника чуть дрогнул. Он продолжал, но уже другим тоном: — Огромную бородищу отрастил. — Достав из кармана изрядно помятую пачку сигарет, он предложил мне: — Закуришь?

— Я ищу Андраша. Андраша Вега… Своего шурина, — сказал я и хотел встать с матраца. Но Селеш удержал меня за руку.

— За каким чертом тебя, собственно, принесло сюда? Но раз уж пришел, сиди! Не рыпайся! — И он насильно воткнул мне в рот сигарету.

— К Андрашу… — робко, но настойчиво продолжал я.

— Он тоже с ума спятил. Твой шурин-то. Начальником над всеми брадобреями стал. И теперь, видишь ли, в отличие от Бачо ополчился против бород. Сколько ни говорил я ему — ерундой, мол, занимаешься, и слушать не хочет. А ведь борода у человека даже после смерти растет еще много недель. Что ж теперь, говорю ему, прикажешь к каждому мертвецу класть в гроб по брадобрею? Или, может, достаточно бритвы? Идиотизм, да и только! Разве нет? — И он испытующе посмотрел на меня, явно ожидая ответа.

— Да, — согласился я, — сущий идиотизм! — И тут же почувствовал, как что-то кольнуло у меня в груди. Предаю Андраша! А ведь я, собственно, даже не понимаю, о чем говорит этот человек… «Как так не понимаю?» — возразил я самому себе, и поднявшееся откуда-то из глубины души негодование снова заставило меня подтвердить, причем с еще большей убежденностью:

— Да, сущий идиотизм!

«До чего же нелепо и унизительно прийти сюда. Ну что мне Андраш? Разве захотел он хоть раз понять меня по-настоящему, заглянуть мне в душу? Он, видите ли, всегда наперед знал, где правда и где ложь… А ведь это невыносимо. Так зачем же я иду к нему, если и так тяжело на сердце?»

Размышляя таким образом, я, стыдясь своей беспомощности, продолжал сидеть на матраце.

Мимо нас по коридору, чуть не наступая нам на ноги, проходили люди — гражданские, военные, — и все куда-то спешили. Но мне казалось, что стоят им исчезнуть из поля моего зрения, как они сразу же остановятся и, отирая пот со лба, начнут бормотать себе под нос: слава богу, пронесло. А вся их деловитость и поспешность — лишь рисовка передо мной. Словно они артисты, которые участвуют в фарсе. Все же их поступки и действия совершаются по указанию невидимого режиссера. А слова-то, а фразы-то каковы! И произносят они их речитативом! «Переливаем из пустого в порожнее, вместо того чтобы действовать! А тем временем все идет прахом!..»

Эти слова выкрикивал, потрясая кулаками, невысокий толстячок с лысиной. «Где же оценка событий… сущности происходящего… Без этого нельзя решить, как надо действовать…» — доказывает молодой человек с аскетическим лицом и горящими глазами. Он то и дело поднимает вверх свои костлявые пальцы, словно берет из воздуха доказательства. Этими жестами он напоминал иллюзиониста, который, поднимая руку, извлекает из пространства горящие сигареты. «Зачем понадобилось менять оценку, данную событиям вначале? Контрреволюционный мятеж… Оценка была совершенно правильной…» — «Речь Герё… обращение к советским войскам с просьбой оказания помощи… Неразумное шарахание из одной крайности в другую… Нужно пересмотреть…» Лиц становится все больше и больше. Одно сменяется другим, они сливаются. Но слова и фразы остаются прежними. На вновь появившихся лицах губы двигаются иначе, а слова они произносят те же самые. «Сначала подавить, а уж потом можно рассуждать и давать оценку… Ленин… Кронштадтский мятеж…» — «Аналогия ошибочна!.. Тут целый народ…» — «Ложь! Мы попытались вооружить рабочих!..» Понимают ли эти люди суть происходящего или просто твердят заученную роль? Сформулированную кем-то другим истину? Втискивают жизнь в узкие рамки тезиса… как обычно говорил Андраш…