Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— А говорили… Шари не заберет.

— Но если будешь петь, заберет. — Геза обладал непостижимым терпением, оно даже раздражало меня.

— Шари дурная… Я убью ее… — И тут же как ни в чем не бывало продолжал свое завывание: — Господи, мы уповали на твой отчий кров… — В его невнятном пении угадывался текст старинной обрядовой песни. Больной мозг Кальманки запечатлел лишь обрывки слышанного на деревенских похоронах. Но мрачная безысходность песнопения становилась от этого еще невыносимее.

— Замолчи! — прикрикнул я и сбоку пнул его по лодыжке.

Идиот оскалил свои желтые лошадиные зубы. Так огрызается собака, получив пинок. Однако притих и, прихрамывая, заковылял вверх по лестнице.

Холл однокомнатной квартиры служил спальней, столовой — словом, был отведен под жилье, а комната была приспособлена под мастерскую. Там стоял диван, на котором обычно спал Геза.

Я расхаживал по мастерской. Геза куда-то исчез, словно меня и не было здесь. Из холла доносился беспрерывный шорох, шелест бумаги — это, очевидно, Кальманка копошился, перебирая свои сокровища, — и монотонное бормотание. Порой в этом гнусавом бормотании слышались обрывки той же похоронной песни.

На сей раз картины Гезы меня не интересовали. Я ходил вокруг них, скорее, по привычке. Тем не менее я заметил, что Геза усиленно работал в последнее время. У него было много новых полотен, готовых и не законченных этюдов, зарисовок. Они висели на стенах или стояли прислоненными к стене: наброски голов, композиции человеческих фигур в полный рост, пейзажи. Но ни одна картина не захватила меня по-настоящему. Ничего особенного! Вдруг я невольно остановился: мольберт в углу привлек мое внимание. На подставке стоял подрамник с натянутым на него довольно большим холстом. По расплывчатым разноцветным мазкам на нем угадывалось содержание будущей картины: демонстрация перед зданием парламента 23 октября 1956 года. Эскизный набросок напоминал короткую запись в блокноте, когда писатель фиксирует для себя в записной книжке несколькими меткими словами свое впечатление, отдельные мысли, наблюдения.

Это начатое полотно озадачило меня. Оно никак не вязалось с творческой манерой Гезы. Но не в этом было дело. Что-то другое кольнуло меня в сердце. Толпившиеся группы людей, над их головами высоко поднятые и гордо реющие красные знамена, тут же знамена поверженные, лица с раскрытыми ртами, из которых, казалось, вырывается победный клич, целый лес высоко поднятых рук со сжатыми кулаками, полыхающие на краю площади костры из транспарантов — вся эта расплывчатая мозаика цветных пятен напомнила мне картину, которую я видел в действительности несколько дней назад в предвечерний час еще золотой осени. Та же картина и все-таки совершенно другая. Интересно, что выкрикивает группа молодежи вот здесь, на переднем плане? То ли это запечатлевшийся в моей памяти момент, когда на куполе парламента с наступлением темноты загорелась красная звезда и люди скандировали во все горло: «По-ту-шить! По-ту-шить!» Нет-нет, пожалуй, они кричат не это. От картины веет оптимизмом, нерушимой верой в торжество светлых идеалов, а не паническим ужасом, навеянным крушением.

Я с трепетом вглядывался в картину.

Внезапно у меня возникло ощущение, что я оказался в западне. «Измена», — мысленно решил я, подумав то же самое, что и тогда, когда увидел Гезу перед зданием Центрального Комитета в обществе Фери Фодора и компании. «В таком случае, зачем я здесь? И разве не то же самое сказал Геза Чонтошу и Андрашу о замысле своей картины? Нет, не то же самое. К тому же словом не всегда можно выразить мысль до конца, непременно что-то останется недосказанным, упущенным. Истинную правду во всей ее полноте способно выразить только настоящее художественное произведение, созданное вдохновением художника, еще не подправленное благоразумием осторожного ума».

Я покосился на дверь, прикидывая, как бы сбежать. В холле Кальманка продолжал неумолчно бубнить. И тут я подумал: наверняка не выпустит меня, не иначе Геза приставил его караулить. Куда же делся он сам?

Дверь отворилась, и вошел Геза. На подносе он нес чашки с черным кофе.

— Не знаю, достаточно ли крепкий получился. — Поставив поднос, он зажег свет. Геза заметил, что я разглядываю начатую картину, Но ничего не сказал. — Может, выпьем сперва чего-нибудь? — И он тотчас достал бутылку с коньяком. — Подольем в кофе зелья. — С этими словами он налил коньяку в чашки с кофе.

Он выглядел бодрым, даже, можно сказать, веселым. Смена его настроения насторожила меня.

— Скажи! О дурацкой полемике насчет тематической живописи, образности и тому подобном ты читал? — И он разлегся на кушетке.

— Нет, — уклонился я от ответа, хотя, конечно, читал.

— Ты разумно поступил. По-моему, все это несусветная чушь.

«Теперь он захочет обосновать свою оценку», — подумал я.

— Вообще всякая дискуссия — чушь. Согласен? — продолжал Геза.

— Нет!

Он даже внимания не обратил, а может, притворился, будто не расслышал мое «нет».

— Либо художник способен сказать что-то значительное об окружающем его мире, либо нет. Если способен, то мне все равно кто он, пусть будет хоть натуралист, хоть абстракционист. А если ему нечего сказать, то он может от зари до зари кукарекать о социалистическом реализме, и все равно он ничего не стоит.

Зазвонил телефон. Геза снял трубку и с напускной живостью ответил:

— …Нет, это не тебе было сказано. У меня гость. С ним и разговаривал… Когда состоится?.. Приду, разумеется… Почему?.. Пусть Фодор не миндальничает. Если уж я не… допустим… Если уж я не проявляю излишней чувствительности, то ему… Ну ладно, так и быть, придется обхаживать его… Во имя родины… — И рассмеялся.

— Кроме того, — обернулся он ко мне, положив трубку на рычаг, — любой рецепт приводит к нивелировке. Ставит на одну доску растленную потаскуху и бездарного честолюбца с безупречным одаренным человеком. Вынуждает быть лживым. Кто врет без зазрения совести, гладко, как по-писаному, тот преуспевает и заставляет других отрекаться от собственных убеждений. Хорошо это? Это же яд! Социальное самоотравление! Политика… идеология… что они сами по себе значат? В лучшем случае это всего лишь половина дела. Организующая сила — этика. А она не существует без внутренних убеждений независимой личности! Ясно? — Он говорил оживленно, страстно, обрушивая на меня целый каскад слов. Я не особенно вникал в их смысл, так как был занят тем, что следил, обнаружит ли он намерение завлечь меня в ловушку. Геза умолк, затем, махнув рукой, продолжал: — Принципы да программы сами по себе и выеденного яйца не стоят. Успешное воплощение — вот главное. В любви. В искусстве. В политике. Во всем. Что-либо из этого или удается, или не получается. А уж потом можно пускаться и в идеологические рассуждения. Постфактум. Не так ли?