Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

«Господи, надо же ей что-то сказать, приласкать…» — подумал Хедеши и поманил дочь к себе.

Маришка послушно встала и направилась к нему, как только что сделала ее мать, когда муж ей подмигнул. За Маришкой поплелся и ее супруг. Она остановилась перед отцом с опущенной головой, точно ожидала новых приказаний или в самом деле хотела, чтоб ее приласкали. Хедеши погладил Маришкины волосы. Он не видел лица дочери, но по тому, как вздрагивали ее плечи, понял: Маришку душили слезы.

Вокруг них неистовствовало свадебное веселье, а они — отец и дочь — стояли друг против друга, никого не замечая.

— Ну полно, доченька… полно, Маришка… — только и мог он проговорить.

Хедеши произнес эти слова задушевно, так, пожалуй, он никогда еще не говорил с нею. Маришка посмотрела на отца сквозь слезы, слабо улыбнулась бескровными губами и, вдруг отвернувшись, направилась к выходу. Маришкин муж хотел было увязаться за нею, но она, махнув рукой, дала ему понять, что хочет остаться одна.

Хедеши посмотрел вслед дочери и почувствовал, как что-то больно сдавило ему грудь, к горлу подкатил ком. Он схватил со стола полный кувшин вина и с жадностью припал к нему.

Очутившись на темном дворе, в непроглядной тьме, Маришка невольно в каком-то смутном страхе прижала руку к сердцу. Она стояла в нерешительности, как в тот памятный вечер, когда впервые прибежала на заветное гумно. Не зная, зачем она вышла, Маришка собралась было вернуться к гостям, но доносившийся из шатра гам оттолкнул ее. И тут у нее мелькнула мысль… ей ведь нужно что-то важное сказать Пиште. Что именно, она и сама еще не представляла, но твердо знала, что важное и что откладывать это на завтра нельзя. Бежать скорей, сейчас же, и все рассказать! Да-да, пока еще не поздно…

Она вдруг расплакалась, не в силах совладать с собой, и бросилась к калитке…

А там, в шатре, в разгар веселья не сразу заметили исчезновение невесты, вернее, теперь уже молодой. Только Маришкин муж нетерпеливо переминался с ноги на ногу в ожидании, когда она снова появится. В конце концов, так и не сумев побороть нарастающее беспокойство и тревогу, он вышел во двор, чтобы отыскать свою молодую жену. Обошел все кругом: и гумно, и задворки — одним словом, все уголки обшарил.

— Маришка… Маришка… — звал он сначала шепотом, а потом все громче и громче.

Снова заглянул на конюшню, в сарай, всюду, где уже побывал, но Маришки нигде не было. Тогда он вернулся в шатер и, отозвав в сторону тестя, сообщил, что нигде не может найти Маришки. Хедеши так изменился в лице, что Мишка не на шутку перепугался.

— Небось домой пошла… — промямлил он, но тесть не счел нужным даже ответить ему.

— Ну-ка, тихо! — властно и зычно крикнул Хедеши, — цыц, цыгане!

Когда водворилась тишина, он, с трудом сдерживая гнев, объявил:

— Молодую выкрали! Кто пойдет со мной ее вернуть?

Гости сначала решили, что кто-то потехи ради выкинул безобидную шутку с умыканием невесты. Все мужчины, старые и молодые, тесня друг друга, бросились к выходу.

— За мной! — крикнул Хедеши, и вся орава направилась к воротам.

Очутившись на улице, кое-кто, слегка протрезвев, сообразил, что дело принимает серьезный оборот. Все приумолкли. Топот тяжелых шагов глухо раздавался в ночной тишине. Мужиков вдруг охватила какая-то необузданная охотничья страсть, подогретая выпитым вином. Пожалуй, теперь уже ничто не могло бы их удержать, даже если бы выяснилось, что вся эта история, из-за которой поднялся переполох, всего лишь недоразумение или озорная выходка ради общей потехи. Так никакими пинками нельзя отогнать охотничью собаку, почуявшую дичь; она будет рваться, скулить и визжать и в конце концов схватит за ногу того, кто пытался вернуть ее назад.

Вся улица была погружена в темноту. Толпа двигалась по селу в зловещем молчании. Это было грозное молчание. Если до сих пор пьяный угар находил выход в бесшабашном пении, криках и буйных плясках, то теперь необузданные страсти ушли куда-то вглубь и, накапливаясь в душе и в помутневшем сознании этих людей, становились все более опасными. Дойдя до Пиштиного дома, к которому, собственно, они и рвались в пьяном угаре, мужики остановились озадаченные. Всюду, где они только что проходили, в домах было темно, но здесь горел свет. С минуту они постояли, как бы что-то соображая, затем всем скопом ринулись вперед. Зазвенели разбитые стекла, кто-то вышибал их кулаком. В следующее мгновенье была снесена калитка вместе с изгородью. Озверевшая толпа навалилась на дверь, пытаясь ее высадить.

Но самым жутким во всем это было молчание. Среди буйства не прозвучало ни единого человеческого возгласа. Только там, в доме, вдруг кто-то истошно закричал. И, вторя этому крику, во дворе заскулила собака. И тут в один миг красные языки пламени поползли по низкой, крытой камышом крыше. Тростник трещал, разгораясь. Еще миг — и уже вся крыша полыхала. В ночной тиши неожиданно раздался дикий торжествующий рев множества глоток. Казалось, эти оглушительные гортанные звуки издает какой-то допотопный исполинский петух, возвещающий приближение рассвета.

В последние несколько лет крестьяне все чаще стали покидать села и деревни и селиться в степи. Повсюду возникали хутора. На месте прежних лачуг, служивших пристанищем на время полевых работ, строилось основательное жилье, рассчитанное на долгие годы. Переселение в степь поначалу было робким. Крестьянин никак не мог поверить, что теперь уже никто не сгонит его с земли. Как знать, вдруг настанет черный день, явится господин управляющий с дворовыми и разнесут хутор со всеми постройками. Хуторские домишки, как бы опасаясь чего-то, располагались друг от друга на почтительном расстоянии. Бесконечной вереницей уходили они далеко в степь. Их крохотные тусклые окна недоверчиво поглядывали на каждого нового соседа из-под низко нависавших камышовых крыш. Так настороженно смотрят на незнакомца, не внушающего доверия.

А вот этот уединенный домик стоял на границе села со степью и, казалось, имел причину быть вдвойне настороженным. На фоне заснеженной бескрайней степи едва заметно выступал конек его крыши. И лишь тускло поблескивающие окна выдавали присутствие среди сугробов одинокого жилья. В этот темный зимний вечер в окнах домика горел свет. В деревнях, как и на хуторах, окна домов обычно выходят на одну сторону. К противоположной, глухой стороне дома пристраивают хлев, конюшню, свинарник да закутки для мелкого скота и домашней птицы. У этого же дома окна выходили на две стороны — одно смотрело на село, другое — в поле.

Обитатели дома сидели за столом, кто-то расположился и на лежанке. За печью копошились в тесноте полуголые ребятишки. Было жарко натоплено, и от печи все еще шел горячий чадный дух. Однако, невзирая на духоту, мужчины сидели в дубленых полушубках и лохматых шапках, у иных были накинуты на плечи овчинные тулупы. Казалось, они забежали сюда мимоходом и тотчас снова отправятся в путь. Трепетное пламя коптилки рисовало на стене причудливые тени. Воздух казался густым от запаха земляного пола, бурок, кожухов, от чада коптилки.