Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Некоторые из бывших гонведов немало удивлялись, заметив вдруг, как людская молва превратила их, скромных защитников отечества, в легендарных героев.

Пишта провел все эти дни в каком-то странном оцепенении. Треволнения, охватившие односельчан, отголоски назревавших событий (хотя сам он не был причастен к ним, а только наблюдал со стороны) не могли оставить его равнодушным. А может, его смятение было вызвано не только этим? С того памятного утра он ни разу не встретился с Маришкой, хотя в последнее время, направляясь к Розке, всегда проходил по улице, где жила теперь Маришка.

Отцу Пишты не очень нравилось, что сын остался дома. Он предпочел бы отправить его на заработки, ведь с клочком земли он вполне и сам управится, к тому же оставались двое младших сыновей. А раз уж старший застрял дома, пора бы ему делом заняться. Отец не высказывал своих мыслей вслух, но по его глазам можно было прочитать, о чем он думает.

Солнце и резвый весенний ветер просушили землю — настала пора пахать под кукурузу.

И вот однажды утром Пишта запряг пару волов в телегу, погрузил на нее плуг и выехал в поле. В хозяйстве отца был один-единственный вол, так что пристяжного пришлось позаимствовать у соседа Сулы — такого же бедняка, как и Пиштино семейство. «Пара волов в одной упряжке — это уже сила!» — думал Пишта.

Ясное прохладное утро обещало хороший солнечный день. Над полями висела молочная пелена тумана, сквозь которую, будто докрасна накаленное медное блюдо, просвечивал диск восходящего солнца. Завеса тумана, казалось, доходила до самого поднебесья. Где-то высоко парили жаворонки, словно собирались свить гнезда в мягком, как пух, белом мглистом воздухе. Окрестные поля оглашались их звонким переливчатым пением.

Пишта неторопливо шагал по свежей борозде за плугом, обнажавшим пласты жирного чернозема. Оттаявшая земля уже ожила: из-под рыхлых комьев выползали влажные толстые черви, от вспаханной земли, проснувшейся после долгой зимней спячки, исходил терпкий запах сырости.

Под порывами утреннего ветра завеса тумана то приподнималась, точно собираясь взлететь, то снова оседала на землю и, изорванная ветром в клочья, скручивалась в большие клубки, похожие на огромных щенков белой венгерской овчарки, резвящихся на свежевспаханном поле.

Затем внезапно, как по мановению волшебной палочки, туман рассеялся. Земля, что ли, изнывая от жажды, впитала без остатка насыщенный водяными парами воздух или безбрежный воздушный океан его поглотил? Взору открылись отдаленные хутора, одинокие домики на окраине села, поля, по которым неторопливо брели за плугом пахари, да прояснившееся небо, теперь сиявшее бездонной голубизной, точно улыбающиеся глаза.

Солнце горело ярким огнем.

Пашни дымились, собираясь пеленой своих испарений снова застлать окрестности, но вскоре им пришлось оставить эти тщетные попытки. Все вокруг озаряло лучезарное сияние: и перевернутые плугом пласты жирной земли, и дождевых червей, и облезлые стены видневшихся вдали домов. Обозримый мир непостижимо расширился и устремился в голубую даль на легких крыльях света. Предметы словно выросли и казались Пиште волшебными. Разбросанные по степи хутора, постройки, деревья настолько приблизились, будто до них теперь было рукой подать.

Пишта щурился от ослепительно яркого света и не переставал изумляться; он с малолетства жил на лоне природы, но такое ему еще не доводилось видеть. Все вокруг излучало свет. Видневшиеся на окраине села домики, казалось, издали приветливо кивали, а работавшие в поле крестьяне, разогнув спины, смотрели в Пиштину сторону. У кромки горизонта как бы приподнялся занавес, расширив пространство, и Пиште представлялось, будто стоит он на дне гигантского котлована, и все, будто с разбегу, с горки, устремляется к нему, как потоки вешних вод. Пиште радостно было сознавать, что он вернулся домой и что не пошел с артельщиками. И эту радость он ощущал до боли явственно, как и яркий солнечный свет.

В конце дня Пишта повернул упряжку к селу. Он подгонял волов, торопясь добраться до дому. В спешке накормил и напоил их, наскоро перекусил сам и побежал к Салокам. У них в последнее время нашел приют старик Шебештьен.

Пишта отыскал старика в закутке хлева по соседству с коровами: тот лежал на соломенной подстилке в углу, на ларе для тележных колес.

— Ох, до чего ноги ноют. К ростепели, значит, верная примета, — кряхтел дед. — Уж с неделю встать не могу. Здешним хозяевам я седьмая вода на киселе, так что тут недолго и с копыт долой…

Пишта присел рядом на соломенную подстилку.

— Скажите, дядя Мишка, правда ли, что в управе хранятся какие-то грамоты?

— Какие такие грамоты?

— Вы однажды сказывали, будто там хранятся бумаги, а в них записано, что законный хозяин Харангошской пустоши — наше село. Стало быть, мы всем миром должны владеть ею по праву.

— А тебе-то на кой те бумаги, а?

— Да так вспомнил, что вы как-то говорили про них.

— Говорить-то я говорил, но сам лишь краем уха слышал от других. Люди толкуют, будто бумаг этих там давно нет. Постой, постой, кажется, какой-то шельма из присяжных выкрал. Точно, вспомнил, именно так оно и было. Мне мой отец рассказывал. А вдруг они все-таки в управе остались?

— А как вы думаете, дядя Мишка, отдадут мне эти бумаги, если я попрошу?

— На кой черт они тебе сдались? На цигарку, что ли?

— Будь они у меня в руках, я бы по суду потребовал вернуть земли нашему селу!

Старик рассмеялся сиповатым басом.

— Как бы не так! Не торопись, сынок… Уж больно ты шустрый, как я погляжу.

— Я ведь не шучу.

— Но ведь тебе их даже не прочесть!

— Почему? Я ходил в школу. Целых три зимы.

— Чудак, так ведь написано в них не так, чтоб каждый смог прочесть. Письмена не те. Наш брат хоть десять зим ходи в школу, все одно нипочем не одолеет той грамоты. Буквы написаны по-особому, а те, кто знает эту грамоту, из рук ее не выпускают, потому как властью своей дорожат. Еще слыхал я от отца своего, будто когда-то здесь, в соседней деревне, был у одного бедняка сын, большой умник. Вот парень этот и задумал во что бы то ни стало освоить эту мудреную грамоту. И добился-таки своего. Одолел грамоту. Но господа дознались, схватили беднягу и бросили в темницу, так больше и не выпустили его из подземелья…

Сгущались вечерние сумерки. В коровнике стало совсем темно. Было тихо, раздавалось лишь сопение коров, мерно жующих жвачку.

— Но почему мужики всем миром не потребовали те бумаги? Почему не стали доискиваться правды? — спросил Пишта после долгого молчания.

— Я же толкую тебе, неужто не уразумел? Мужикам, как бы ни пыжились, все эти грамоты без толку, а те, кто разбирается в них, подкуплены господами. И если прочтут их, то на свой лад, наверняка шиворот-навыворот. Поди разберись. Вот батрацкий сын, про которого мой отец сказывал, тот бы вычитал из них всю правду. Потому-то его и угробили баре…