Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— А староста и старшина знают, что бумаги хранятся в управе? Как вы думаете, дядя Мишка?

— Ясное дело знают! Откудова бы тогда у них, канальев, столько земли взялось? Баре платят им, чтоб держали язык за зубами. Но про это дело лучше молчи, никому не сказывай. Проболтаешься — несдобровать.

Понизив голос, старик перешел почти на шепот: видно, опасался, что и в коровнике кто-нибудь может их подслушать. Приглушенные голоса порхали, как летучие мыши, хлопая крыльями по перекладным хлева.

— Я говорил Анти Хедеши, что не мешало бы сыскать те бумаги. И он на меня теперь косо смотрит, готов со свету сжить. Одно тебе могу посоветовать: не слишком насчет них дознавайся, коли зла себе не желаешь…

Но Пишта не дослушал старика, ему уже не сиделось на месте и, попрощавшись с ним, он вышел из хлева.

Перед домом Хедеши Пишта на минуту остановился. Неужто этот вороватый мужик, мирской старшина, знает про заветные грамоты? Любопытно поглядеть, какую рожу он скорчит, если сейчас зайти к нему в дом и напрямик спросить, куда он грамоты подевал? Да где там! Пишта знал, что в дом этот он не зайдет и ни единого слова не скажет. А вот когда раздобудет ту грамоту и покажет ее честному люду, тогда-то и объявит во всеуслышание: «Глядите, люди, какой негодяй старшина Хедеши!» Но как ему раздобыть заветные бумаги? Неужто правду говорит старик, будто ему все равно не прочесть, что в них написано?

Впервые он пожалел, что нет у него закадычного друга, чтобы поделиться с ним да посоветоваться. Как хорошо было бы теперь поведать ему свои тайны.

А может, Розке рассказать? У ворот ее дома Пишта остановился, но, подумав с минуту, решил не заходить. И снова пошел бродить в темноте по улицам села. Что ни говори, а Розка добрая, славная девушка. Но все равно посвящать ее в такое важное дело не стоит. Да она ведь наверняка и не поймет его. А кто тут у них в селе вообще способен понять его сокровенные мысли? Отец? Мать?

Ему вдруг страстно захотелось, чтобы люди высыпали из своих домов на улицу, окружили его, а он, Пишта, стал бы с ними говорить…

Только о чем же он стал бы говорить с ними? Пишту взяло сомнение, он так разволновался, что не мог ничего придумать. Почему человеку не дано высказать, что он чувствует? Должно быть, потому, что нет таких слов, которые могли бы выразить всю глубину человеческих переживаний.

Ничего не замечая вокруг, ничего не слыша, бесцельно блуждал Пишта по улицам. Он обошел чуть ли не все село и вдруг, к немалому своему удивлению, увидел, что очутился за околицей. Здесь, в поле, стояла безмолвная тишина. Пишта всматривался в непроницаемую темень, и на него, как моросящий осенний туман на траву, снизошла тихая грусть. Сколько раз он стоял вот так одиноко посреди степи, вглядывался в ночную темноту и чувствовал себя затерянным в бескрайнем степном просторе! Всегда один, всегда в одиночестве…

Пишта закрыл глаза, и ему пригрезилось чудесное воскресное утро. Он стоит перед храмом, а вокруг него столпились односельчане. В руке у Пишты бумага, и он читает ее вслух. Харангошская пустошь и вся пойма Тисы возвращаются крестьянам! Эти угодья снова стали достоянием села. «Вы, односельчане, небось и не подозреваете, что я для вас сделал?» Люди ликуют, кричат, провозглашают здравицу в его честь. И тут он решительным шагом направляется куда-то, толпа за ним. Вот он идет все быстрее и быстрее и вдруг останавливается возле одного дома…

Испуганно вздрогнув, Пишта очнулся. Из задумчивости его вывела чья-то жалобно скулившая собака. Она как будто предостерегала его. Сорвавшись с места, он круто повернул обратно в село и уже не шел, а почти бежал.

«Розка хорошая, Розка душевная, ласковая», — повторял он про себя, и от мысли, что она, наверное, с нетерпением ждет его, почувствовал прилив нежности.

Грамоте крестьянских ребятишек обучал кантор Калмар. Когда-то, будучи странствующим подмастерьем, он забрел в село да так и застрял тут. Не обладая обширными познаниями, он слыл умным, много повидавшим на своем веку человеком, а его учености вполне хватало, чтобы познакомить с азбукой крестьянских ребятишек. И уж совсем не от него зависело, если результаты оказывались не очень-то обнадеживающими: ведь учитель имел возможность обучать своих питомцев лишь в течение немногих зимних месяцев. Весной, летом и осенью ребята были обычно заняты по хозяйству. Во всяком случае, жалобы на учителя никогда не поступали. Он делал свое дело весьма добросовестно. К тому же он и сам понимал, что ребята не могут проводить весь год в школе и должны помогать родителям. Таким образом, между учителем и селом никогда не возникало трений. Напротив, крестьяне даже любили и почитали учителя Калмара. Любой из них, оказавшись в затруднительном положении, мог смело обращаться к нему. Шли к нему охотно, ведь как-никак он пользовался славой самого сведущего человека на селе. Помимо всего прочего, люди всегда находили у него сочувствие, он знал и понимал их нужды, словно родился и вырос среди них. Да и мог ли он относиться к крестьянам иначе, получая от них хлеб насущный!

Во времена крепостного права он составлял для крестьян челобитные и так красочно описывал невзгоды крепостных, что, когда зачитывал крестьянам их жалобу, горемыки едва не плакали. И право же, отнюдь не его вина, если лицо, которому адресовались жалоба или прошение, не так-то легко было разжалобить. Самого учителя неудачи не обескураживали, он продолжал писать челобитные с тем же чувством и тщанием. Калмар настолько сжился с деревней, что ему порой казалось, будто он пишет о собственной горькой доле. Заботы и горести крестьян непременно передавались и ему. Самый тон ходатайства менялся сообразно случаю и настроению просителя, выражая ту или иную степень его покорности и чувства собственного достоинства. Во всяком случае, по мере приближения революционных событий 1848 года холопского раболепия в этих обращениях было все меньше и меньше.

Раскрепощение крестьян не изменило сути их жалоб, лишь по форме они стали несколько иными, так что учителю и теперь хватало забот и хлопот с односельчанами. Правда, ему довольно трудно было привыкнуть к новой обстановке и приспособиться к новым, непривычным обращениям. Всякий раз, когда он клал перед собой лист бумаги, рука его так и норовила написать: «Ваше высокопревосходительство, наш благодетель, всемилостивейший барин…» Из того, что было присуще минувшим временам и канувшим в вечность прежним порядкам, ему более всего остались дороги именно вышедшие из моды вычурные обращения, витиеватый стиль, пышные эпитеты, воздействовавшие не столько на рассудок, сколько на чувства.

Всех учеников, в разное время бывших под его опекой, сельский учитель не выпускал из поля зрения и помнил по именам, даже когда те уже сами приводили за руку в школу собственных детишек.