Карлос Рохас - Долина павших

Задыхаясь, Сандро свалился рядом с ней. В мастерской в камине с сухим, глухим стуком рухнуло прогоревшее полено. Марина прижала руку к кровоточившей губе, и рука у нее не дрожала. И вдруг закусила пальцы, чтобы сдержать неожиданно опаливший горло крик. У нее не было ненависти к Сандро. Она подумала, что, наверное, даже любила его когда-то и забыла — когда. Вся злость, холодная и отстраненная, точно она питала ее к некоему мифологическому чудовищу, была обращена на Р. Он мог предугадать их участь — ее и Сандро, — но не имел права распоряжаться ею. И даже теперь, Марина знала это, он необъяснимым образом скрывается где-то рядом и наблюдает бесстрастно за ними, точно старый voyeur [66] Смотритель ( франц .). . Она готова была думать, что и рассказ Джойса о том снегопаде, в который постепенно превращался сквозь ее слезы потолок у нее над головой (рассказ, который Р. дал ей прочитать почти тридцать лет назад), был еще одним зернышком из рассыпанной мозаики, которую ей предстояло складывать в аду, уготованном для них с Сандро.

Уткнувшись головою в подушку, Сандро опять застонал. Где-то за надбровными дугами она снова услышала этот голос, совсем как ее собственный, звучавший точно в провале сна. «Дедушка, — говорила девочка, — раз люди — куклы, кто же в них играет?» И тотчас же услыхала ответ: «Время, моя птичка, время, которое все пожирает, как крысы и черви. И только ты будешь всегда, словно вечный цветок, под звездами, посреди мироздания». — «Живой Скелет из цирка сказал, что когда-нибудь я стану учить рисованию королеву». — «Раз сказал, значит, сбудется, моя птичка, ведь он умеет разговаривать на всех языках». Марина засыпала, так и не уняв ни дрожи, ни шепота, шелестевшего в ушах. И очень тихо, зная, что никто ее не услышит, проговорила:

— Нет, в таком состоянии я тебя ни за что не оставлю.

В полночь они сидели в мастерской и ели хлеб с foie gras [67] Гусиный паштет ( франц. ). . Марина запивала его вином, и Сандро жадно, стакан за стаканом, глотал минеральную воду. Говорили о чепухе, стараясь не глядеть друг на друга. Снегопад, собиравшийся под вечер, на этот раз не выпал. Ветер оттеснил непогоду к морю, и на землю опустилась тихая, холодная и чистая осенняя ночь. В последних известиях уверяли, что в 23.10 состояние здоровья Его превосходительства главы государства оставалось без изменений. Он спокойно отдыхал, жизненные центры функционировали. Утверждали, что сознание его было ясным.

Картина находилась в старинной коллекции герцогского рода Верагуа, а одна из ранних ее копий, выполненная, по-видимому, Эстеве или Висенте Лопесом, принадлежала маркизам Каса Торрес. Картина написана маслом на холсте 75 сантиметров в длину и 80 — в высоту и впервые была показана на выставке «Искусство в тавромахии», открывшейся в Мадриде в 1918 году.

На картине на фоне яшмового неба изображена голова боевого быка в натуральную величину; она занимает почти все полотно. Огромная голова разъяренного быка с белой метиной на носу и с торчащими в стороны рогами. Кровь, обагрив кончик левого рога, струится по морде. Еще жарче алеет кровь в вылезающих из орбит, сверкающих зрачками бычьих глазах. И кровью, только чуть приглушенного, отливающего киноварью тона, пышет язык раненого, задыхающегося животного. Плащ, цвета лососины, на серебристой подкладке, струится по загривку быка. Так и кажется, он завладел им в яростной схватке, подняв на рога или даже убив бандерильеро, потому что пара сломанных бандерилий еще торчат у него сбоку.

Это бык живой, бык в разгар корриды, как утверждает Гудиоль. И непонятно, почему исследователь Хосе Мариа де Коссио не упоминает эту картину в своем монументальном труде «Быки». Не упомянуть ее — все равно что обойти молчанием вселенную, ибо все мироздание, по мнению художника, сосредотачивается на этой бычьей голове. Исчезли зрители, исчезли люди. Исчезло даже небо, ибо этот фон не то из яшмы, не то из фельдшпата ничего общего не имеет с небесами. Скорее, это частица ада, если только сам ад в этот момент истины не превратился в ничто. Наша точка зрения, точка зрения тех, кто находится вне картины, совпадает полностью с в и дением художника, место которого — подле животного. Стоит ему, стоит нам протянуть руку — и мы коснемся рогов или задыхающейся глотки. («Он не дрогнул пред рогами,/ не закрыл он глаз, не крикнул» [68] Гарсиа Лорка Ф. «Плач по Игнасьо Санчесу Мехиасу». Перевод М. Зенкевича. М., «Художественная литература», 1975, т. II, с. 50–56. — Здесь и далее произведения Ф. Гарсиа Лорки цитируются по этому изданию. . Вспомните палача, счастливого сознанием выполненного долга: «Мы только что убили Федерико Гарсию Лорку. Я всадил этому хлюпику пулю в зад».) Хотя Гойя пишет по памяти, в глаза быку он смотрит изблизи и в упор. И может быть, в них он видит нас, как мы в зрачках животного можем разглядеть его самого.

Даже не зная натуры, с которой писал художник, можно поклясться, что нет на свете более могучего боевого быка. А может, и никогда не будет. Минотавр Пикассо и даже рогатое чудище из «Герники» — всего лишь бледные варианты этого не имеющего себе подобных зверя. (Когда я показал Марине описание в каталоге и спросил, не хочет ли она поглядеть на саму картину, она замотала своей, похожей на кукольную, головкой, которую обошла старость. «Нет, нет, ни в коем случае, — сказала она мне. — Боюсь, ослепну». Спору нет, на этот раз она попала в точку, потому что эта голова — голова самой Горгоны, которая, даже будучи отделенной от туловища, ослепляет мужчин своими мертвыми глазами.)

На картине нет даты. Джосеп Гудиоль считает, что Гойя писал ее, медленно выздоравливая после болезни, которая поразила его глухотой и целый год — между 1792 и 1793 — продержала на грани жизни и смерти. В конце этой мучительной агонии, оглохнув навеки, он пишет Сапатеру свое чаще других цитируемое письмо: «Что касается здоровья — я все тот же, порою накатывает такое бешенство, что сам его не в силах вынести, а бывает, как вот теперь, успокаиваюсь, так что даже взялся за перо — написать тебе, хотя тут же и устал. Скажу только, что в понедельник, бог даст, пойду смотреть быков, и хотелось бы, чтобы в следующий понедельник ты пошел со мною, даже если я стану городить чушь, которая сводит тебя с ума. Твой Пако».