Карлос Рохас - Долина павших

Величайший художник двух столетий, сквозь которые он победно пронесся, не был знатоком орфографии и синтаксиса. Чтобы стать Гойей, ему пришлось забыть и ту манеру рисования, которой его обучали в юности — сначала Хосе Лухан, а за ним шурин Байеу. Итак, он ломает и подавляет очертания и контуры предметов. Основываясь на этой концепции, единственно для него истинной, он торжествующе утверждает, предвосхищая кубизм: «Я не вижу ничего, кроме тел светящихся и тел темных; кроме планов, которые приближаются и которые отступают; кроме темной, оборотной стороны и вогнутости». После болезни, которая заковывает его в безмолвие глухоты, гойевская гармония не ограничивается больше одним «божественным разумом», но стремится ко всеобщей истине, истине всего живого. Быть — значит уметь почувствовать другого. Почувствовать, например, себя этим черным раненым быком с залитыми кровью глазами.

Человеческий разум, в который Гойя начинает верить за два года до того и теперь верит с жаром новообращенного («Я вбил себе в голову, что должен придерживаться определенных мыслей и сохранять некоторое достоинство, которым должен обладать человек, чему, можешь мне поверить, я и сам уже не рад».), человеческий разум и правота, сказал бы я, находится за пределами картины; это — разум самого художника, и наш с вами, если, разумеется, мы разделяем его в и дение и отношение к раненому животному. Бык же, напротив, олицетворяет природу, зловещую, грубую и мрачную, обагренную кровью ближнего, кровью, алеющей на острие рога; природу, чье чудовищное могущество оказывается парадоксальным образом уязвимым. («О, средь белых стен испанских/черные быки печали!» [69] Гарсия Лорка Ф., там же. «Вы расстреливали всемирно известных испанских писателей?» — спросили Франко. «Действительно, в Гранаде в самом начале переворота среди прочих мятежников был убит и писатель. Такие вещи случаются на войне. Гранада выдерживала осаду несколько дней, и в результате безрассудства республиканских властей, раздавших оружие населению, в городе вспыхнули стычки, одна из которых и стоила жизни гранадскому поэту… А мы, как я уже говорил, никаких поэтов не расстреливали».)

Можно было бы сказать, что на картине представлено столкновение природы и разума, если бы глаза животного не горели такой одержимостью. С совсем другим взглядом, не таким завораживающим, написал бы Гойя эту голову до болезни, когда, по словам Кардадеры, ходил он на бой быков в камзоле, круглой шляпе, коротком плаще и с маленькой шпагой и там, стоя у барьера, подолгу разговаривал с матадорами. Теперь же, когда лабиринт его слуха наглухо заперт, а сам он теряется в бреду агонии, он научился верить в призраков, являющихся ему в кошмарах, как в самого себя. Задолго до того, как Фрейд обнаружит в ближнем отцеубийцу и кровосмесителя, Гойя открывает в себе самом Сатурна, который на разнузданном шабаше жизни пожирает собственных детей. И взгляд этого боевого быка — оттуда, где толпятся чудовища, гнездящиеся в человеке, в глубинах его души. Гойя видел этого быка в нелепицах своего бреда, когда стоял у порога смерти. И если Гудиоль угадал дату, то, значит, Гойя написал его, едва выкарабкавшись из болезни, и спешил писать по памяти, когда смертоносные рога зверя еще были нацелены на него.

Глаза минотавра в пикассовских эскизах к «Гернике» — это глаза самого Пикассо. Они — да, кстати сказать, и глаза гойевского быка — ни чрезмерно велики и не слишком темны, как утверждает Брассаи. Они кажутся огромными от того, что глаза необыкновенно широко раскрыты, распахнуты шире радужной оболочки, так что блики мерцают и отсвечивают на склере. («Крик детей, крик женщин,/ крик птиц, крик цветов,/ крик дерева и камней,/ крик кирпичей, крик мебели,/ постелей, стульев, штор, кастрюлей, кошек, бумаг, крик запахов, которые царапают (…).) В Гранаде убивают Федерико Гарсию Лорку, в Саламанке кричат: „Смерть интеллигенции!“ Enfin la verité sur la mort de Lorca! Un assassinat, certes, mais dont la politique n’a pas été le mobile» [70] Гарсия Лорка Ф., там же. .

Глаза этого умирающего быка — из глубин самых бездонных. Это глаза Сатурна, которые виделись Гойе в горячечном бреду и которые он четверть века спустя напишет на стене столовой в Доме Глухого. Они такие же огромные и такие же дикие, хотя у животного они налиты кровью, а у чудовища горят зверским голодом. (Марина боялась ослепнуть, увидев эту картину. Несколько дней назад я, пьяный, овладел ею, я выл в голос — звал своих детей. Потом мы уснули, обнявшись. А через некоторое время она разбудила меня, потому что испугалась — так я кричал во сне. Я солгал, сказав, будто не помню, чт о привиделось мне в кошмаре. Я забыл лица, но не забыл, что говорилось в том сне. Один голос, помнится, походил на мой, он воскликнул: «Вам не обязательно кричать! Я же сказал, что читаю по губам!» И кто-то, не знаю кто, ответил: «Хочу кричать — и буду. Ты пережил жену, нужную тебе только затем, чтобы рожать детей, которых сам убивал сифилисом, но не знаю, как ты переживешь собственное лицемерие и распутство. А впрочем, переживешь, ведь ты, такой трус, сотворен по образу и подобию своего народа».)

И этот боевой бык (что позднее станет Сатурном) вскоре обернется человеком в растерзанной рубахе, которого убивают на картине «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года». Глаза умирающего быка становятся глазами человека, которого казнят на рассвете. Налитые кровью глаза зверя, только что бесновавшегося и бившего рогами, здесь просветляются и сверкают в отблеске гигантского фонаря. От чудовища — к быку; от быка — к человеку, которого убивают ему подобные. Чудовище — Сатурн, или Время, отец богов и пожиратель собственных детей. Бык заведомо обречен на смерть, его растили и готовили для смертельного боя, на жертву. Человек в растерзанной рубахе — нищий, или погонщик скота, или каменщик. Умирая, он славит несправедливость совершаемого преступления и, как это ни странно, кричит: «Смерть свободе! Да здравствуют цепи!» И может даже, к вящей славе той веры, которую исповедуют его соплеменники, напоследок взвизгивает: «Да здравствует инквизиция!»

(«Он скончался. Что с ним стало? На лицо взгляните:/ словно смерть его натерла бледно-желтой серой,/ голова его темнеет, как у минотавра» [71] Гарсия Лорка Ф., там же. . «Эстафета литерариа» от 13 октября 1959 года: «Наконец-то мы можем сказать, что повод для скандала развеян. Двадцать лет смертью Гарсии Лорки пользовались как инструментом в политической игре! Разумеется, это — широко распространенный международный способ, он не уникален и оригинальностью не отличается. И тем не менее без зазрения совести спекулировали на смерти гранадского поэта, сознательно, систематически и подло обманывая людей истинной веры. Все эти собрания общественности, торжественные вечера с чтением его произведений, где постоянно размахивали его именем, именем несчастной жертвы, и лили крокодиловы слезы. Кто этого не помнит?» И далее, следуя той же дорожкой изысканной словесности, столь характерной для нашей страны, страны солнца и лжи, как сказал бы Валье-Инклан, анонимный журналист продолжает: «И наконец французский писатель, Ж. Л. Шенберг, автор самой полной и богато документированной биографии поэта, побывал в Испании несколько раз в период между 1953 и 1959 годом, объездил Андалусию, посетил селения в окрестностях Гранады, поговорил со всеми, с кем счел нужным и необходимым. Он рылся в архивах и выезжал на места. И пришел к следующему выводу: De politique, pas question. La politique, s’était alors la purge qui vous évacuait sans preámbule» [72] Политика тут ни при чем. Стоит сказать, что замешана политика, как нас немедленно прямо-таки выворачивает наизнанку ( франц. ). .)