Карлос Рохас - Долина павших

— Да, пожалуй, — согласилась Марина. — Но если бы Гойя родился слепым, мы бы сегодня не говорили об этих смертях.

— Очень скоро мы с тобой будем единственными, кто о них помнит. Большая часть истории строится на забвении. Те, кого принесли в жертву во имя этой самой истории, еще должны дождаться очереди на право занять место в памяти потомков. Почти сорок лет была запрещена память о жертвах франкизма. Я имею в виду тех, кого убили во время войны и казнили в годы мира, едва успели отзвучать выстрелы в том заросшем каштанами овраге. Как только Франко умрет, мы начнем почитать иных покойников, а те, что почитались при нем, отправятся в ссылку. Вот какова она, память справедливости, в этой стране мясников и паяцев.

— Однако есть и такие, что не поддаются забвению, никогда и ни при каких условиях, — возразила Марина. — Они переживают целые поколения, и смысл их существования постигается, когда их уже нет на свете.

— Я полагаю, ты имеешь в виду Федерико Гарсию Лорку.

— Да, я думаю о Лорке, — согласилась она тихо, глядя себе под ноги. — Но имела в виду не его книги, а его гибель. Им не удалось вычеркнуть его, заставить забыть.

— А ведь как хотели это сделать, — откликнулся Сандро. — В сентябре 1936 года, через несколько недель после преступления, одна газета, выходившая в Уэльве, заявила, что Лорка был убит в Мадриде марксистами, а его труп обнаружили в сточной канаве. Другая газета в той же самой провинции писала, что он был арестован и убит в Барселоне, где прятался в доме одного лавочника. Бургосская пресса снова переместила события в Мадрид, полагая, что сообщение вызовет скандал в либерально настроенных литературных кругах Франции. Маркизик Мерри дель Валь, по мнению которого литературные заслуги Лорки значили гораздо меньше, чем его политическое рвение, утверждал, что поэт был опасным политическим агитатором, приговоренным к смерти военным трибуналом. Позднее один фалангистский журналист из Сан-Себастьяна, славя Лорку, называл его своим единомышленником и клеймил «сто тысяч скрипок зависти», которые навсегда унесли его из жизни. Сам Франко заявил как-то мексиканскому журналисту, что потеря Лорки прискорбна, но что в Гранаде не расстреливали никакого поэта. Еще в 1959 году «Эстафета литерариа» откликнулась на статью Шенберга «Enfin, la verité sur la mort de Lorca! Un assassinat, certes, mais dont’ la politique n’a pas été le mobile» [65] Наконец-то правда о смерти Лорки! Да, убийство, но побудительный мотив — вовсе не политика ( франц. ). , появившуюся в «Фигаро», с тем чтобы свести это упорно замалчивавшееся политическое преступление к мести гомосексуалистов. Надо было дождаться агонии режима, чтобы появилась книга Хосе Луиса Вила-Сан-Хуана, из которой мы узнали подлинные имена виновных в этом злодеянии. Один из убийц похвалялся в гранадских барах: «Мы только что убили Федерико Гарсию Лорку. Я всадил этому хлюпику пулю в зад».

— Мертвые погребают мертвых, и Лорка пережил своих палачей, — пробормотала Марина. — Не убей они его, мы бы о них и думать не думали.

— Да, конечно, этим они и прославятся, а ведь некоторые из них еще топчут землю. Раз каждый человек способен на любое преступление, значит, и каждый народ заслуживает своей чумы и своей беды, как бы сказал Леон Фелипе. Жертвы и палачи уходят, а страны остаются. В этом огромном преступлении — нашей гражданской войне — еще более, чем гибель Лорки, меня поражает и вызывает отвращение реакция тех, благомыслящих, кто и по сей день твердит, будто убившие Лорку оказали ему благодеяние, ибо лучшее его произведение уже было написано. Вот каков наш народ, и вот какова чума, вечно его пожирающая.

Молча они добрались до селения, пошли по прямым мощеным улицам. Марина предложила зайти в закусочную поесть. За деревянной оцинкованной стойкой мужчина в заляпанном фартуке расставлял стаканы. Он кивнул им в знак приветствия, и они уселись за столик у беленой стены. В очаге под поленьями разгоралась растопка. Из-за приоткрытой двери в глубине несся и нарастал стук горшков и сковородок. На свежевыкрашенных деревянных полках выстроились ряды бутылок и консервных банок. Рядом с плитою, почти у самых своих ног, Сандро с Мариной увидели большие корзины с яблоками и сушеными грибами. С крюков на потолке свисали окорока. Золоченая клетка с зеленым чучелом птички, афиши коррид в Фигерасе и два-три календаря с голыми женщинами украшали стены. У стойки сидели старики — рабочие, крестьяне — и глядели на экран телевизора, ожидая последних известий. Пахло уксусом, подгоревшим мясом, известкой и соломенной трухой.

По телевизору читали послание Папы. «Обратя надежды наши к Господу, следим мы за известиями о состоянии здоровья Вашего превосходительства, за чье благоденствие возносим наши горячие мольбы, призывая помощь божью, и еще раз от всего сердца шлем, дабы укрепить дух Ваш, наше апостольское благословение. Папа Павел VI». И тут же зачитали ответ: «С волнением прочел я милостивейшее послание Вашего святейшества и всей душою благодарю за мольбы, которые обо мне возносите Всевышнему, а также за Ваше благословение, которое так укрепляет мой дух. Преданнейший сын Вашего святейшества Франсиско Франко, глава Испанского государства». Затем последовали другие сообщения, довольно важные. Монсеньор Кантеро Куадрадо, архиепископ Сарагосы и член Королевского совета, в час дня выехал на машине в Мадрид. В Пальма-де-Майорка другой епископ, монсеньор Убеда Грамахе, просил молиться за здравие каудильо. «Ввиду последних сообщений о болезни Его превосходительства главы государства, прошу всех верующих, проживающих в епархии Майорка, присоединиться к моим мольбам во здравие нашего славного больного. Священнослужители должны включить эту молитву во все богослужения». В правительственной канцелярии собирались министры. В половине третьего прибывали министр тяжелой промышленности и военный министр.

Пока Марина заказывала жаркое из ягненка, луковый суп и цикориевый салат на двоих, Сандро в три приема осушил две рюмки виски. Он едва притронулся к молодому барашку и цикорию, но выпил целую бутылку красного вина и еще три рюмки коньяка с кофе. Марина ела медленно и молча, стараясь не глядеть на Сандро. Старики у стойки неторопливо перешептывались и исподтишка поглядывали на пару. Пастух, встретившийся им раньше, в поле, приветствовал их беззубой улыбкой. Десны у него были черные, как у породистой собаки. «Вот какова память справедливости в этой стране мясников и паяцев», — снова подумалось Сандро. Где-то в мозгу, в темных глубинах сознания, снова зазвучал тайный голос: «Люди, убивавшие друг друга в тишине, безграничной, как тишина бессонницы, походили больше на кукол, чем на людей. И тогда я понял: в человеке живет чудовище, но это чудовище одновременно и марионетка». Он закрыл глаза, сжал руками виски. Ему показалось, что он опять в лабиринте Великой пирамиды, и опять потерялся, как тогда в сне, вспомнившемся ему на мельнице. Все звуки трактира и даже разговоры о медленном умирании Франко смолкли, и голос другого человека задавал вопросы его голосу где-то там, за смеженными веками. «А знаешь, что делали наши? Как зверствовали во время войны они?» — спрашивал тот. «Конечно, знаю!» — отвечал этот. «Я уже говорил тебе, на мой взгляд, неважно, кто убивал, мы или они, и то и другое — одинаковое преступление. Те убивали, „справедливо или нет“, и наши — точно так же». «Нет, не точно так же», — доказывает этот. «Самый близкий ближний — тот, с которым мы инстинктивно отождествляем себя в этом лабиринте, тот, что живет в нашей стране и говорит на нашем языке, и простить его так же трудно, как трудно забыть свою вину, ибо и за него болит наша совесть…» «Кто сегодня говорит о совести? — перебил тот. — Кто может говорить о ней, когда все мы продаемся за чечевичную похлебку?»