Карлос Рохас - Долина павших

— Во всяком случае, ты — единственный, кто об этом еще помнит, — сказала Марина, поеживаясь. — Придется отдать тебе в этом должное, прежде чем империя рассыплется окончательно.

Ее одолевала усталость. «Если ты действительно думаешь написать книгу, давай уедем сегодня же. Туда, куда ты собирался, и я поеду с тобой, если хочешь. Только уедем отсюда сегодня же, пока не поздно для нас обоих!» Она спросила себя, почему Сандро не услыхал этих ее слов или зачем притворился, будто не слышит. Ей стало стыдно, что она выкрикнула их здесь, под каменными небесами, стараясь перекричать шум ручья — это она-то, всегда разговаривавшая полушепотом. И вдруг поняла, что никогда не произносила этих слов вслух. Крик застрял у нее в висках, в глубине гортани, где-то на выходе из груди, там, где, как инстинктивно утверждают сумасшедшие, прячется их «я». «И к лучшему, — подумалось ей, — потому что нам все равно никогда не уйти из этого дома».

— Я многое запомнил из того времени: из времени нашего имперского детства, времени продуктовых карточек, — продолжал Сандро. — Регулярно два раза в месяц — новое изречение каудильо, который сейчас агонизирует, вроде наставления девушкам на дверях церквей: «Женщина, не вступай в Храм Божий без чулок и в платье с короткими рукавами. Не становись орудием иудаизма». Мир скажет, что приходит к завершению последняя военно-клерикальная разновидность фашизма. Со временем история изложит все это много проще, с тем чтобы стать понятной или забавной для сумасшедших богов, которым мы снимся. Однако вполне вероятно, что сумасшедшие мы сами, а богов вовсе нет.

— Вот именно, — спокойно согласилась Марина. — Очень вероятно.

— «То было коллективное безумие», — сказал мне о войне один старый франкист, тяжело раненный во время боев за Университетский городок. Я спросил его тогда, как мог бы спросить позавчера: «А это?» — Он взял Марину под руку, и они пошли по склону вниз, через дубовую рощу, что раскинулась за мельницей. — Может, твой муж единственный угадал…

— При чем тут мой муж?

— Время превращает историю в скупой репортаж, а твой муж верит, что все беды Запада — от засилья средств информации. Сейчас в Соединенных Штатах Франко отождествляют с теми, кому собирались вручать орден Ярма и Стрел, включая бедного Виктора-Эммануила, которого уже никто не помнит. Однако Германия с Италией дали франкистской Испании всего 4000 грузовиков. А Соединенные Штаты — более 12 000, через посредство «Дженерал моторе», «Форд» и «Студебекер». С другой стороны, американская нефтяная компания «Тексако» поставляла Испании на протяжении всей войны ежегодно около полумиллиона тонн нефти, открыв ей самый широкий кредит. Еще в 1945 году испанский заместитель министра иностранных дел откровенно сказал одному журналисту: «Без американской нефти, без американских грузовиков, без американских кредитов мы бы никогда не выиграли войну».

— Я ничего этого не знала.

— Более того. В апреле 1938 года на пресс-конференции президент Рузвельт заявил, что он прочитал где-то, будто за несколько недель до того на Барселону были сброшены бомбы американского производства. По его словам, такое вполне могло случиться и является совершенно законным делом. Американские бомбы могли быть проданы германскому правительству или отдельным компаниям, а затем их могли переправить франкистам. Барселону бомбили итальянские самолеты, летавшие на бензине, который Муссолини закупил где-то на Востоке. Другое может показаться тебе парадоксальным, хотя закономерность тут совершенно очевидна. Все это, разумеется, уже вчерашний день истории и сегодня не имеет никакого значения. При американском налете на Нагасаки погибло больше народу, чем при налете на Хиросиму. И однако же никто сегодня не помнит о Нагасаки, как не помнят микроскопического короля Италии, ибо большие преступления, повторяясь, как правило, получают прощение. При жизни уже другого поколения, во Вьетнаме, было сожжено больше взрывчатки, чем во всем мире за всю вторую мировую войну. Историческая память нашего времени не что иное, как эскалация геноцида.

— Наверное, Гойя о своем времени думал то же самое.

— Возможно, хотя в его время искусство убивать было еще вполне невинным. Людей расстреливали на склоне холма или живьем сажали на кол, а потом четвертовали, только и всего. Никто, даже сам Гойя, не предугадал бы нашего века. — Тотчас же Сандро усомнился и поправился: — Впрочем, наверное, он предсказал его в своих фресках — на стенах Дома Глухого уместились все мы.

Они молча спускались по дорожке, петлявшей между дубами. Недавно прошедшие дожди не оставили и следа на сухой, свинцовой земле, но в лесу еще стоял запах мокрого можжевельника и ковыля. А под горою, там, где тропинка совсем сужалась от наступавших с обеих сторон зарослей ежевики и папоротника, их поджидали другие запахи — еще незаметных, прячущихся, но уже вылезших из земли грибов и прелой древесины. Чуть поодаль, в лощине, Марина разглядела черневшие дикие каштаны.

— Куда ты меня ведешь, Сандро?

— Почти пришли, — ответил он уклончиво. — В тихую заводь забытой истории.

Меж каштанов лежал высохший пруд, а дальше уступами поднимались заброшенные виноградники и одичавшие миндальные деревья. У подножья холма, за последним поворотом дороги, Марина увидела три каменных креста, мраморный обелиск и две могильные плиты. Время уже начало разъедать камень, а мох позеленил его; однако на мраморе можно было разглядеть орла — еще имперского, каким он был до того, как стал органически-демократическим [62] «Органической демократией» называл свой режим Франко после того, как перестал опираться на фалангистов, провозгласивших возвращение к имперской Испании. , свастику и фасции. Марина медленно разбирала надпись, полусъеденную ветрами: «Путник! Здесь прокатилась ярость красных, раздавив своей сатанинской поступью сорок мучеников… Вспомни о них и помолись. 7.2.1939». Над почти стершеюся строфою гимна «Лицом к солнцу» значились имена: полковник Доминго Рей д’Аркур; дон Хосе Перес дель Ойо, подполковник артиллерийских войск; майор дон Хосе Переда; младший лейтенант гражданской гвардии дон Хоакин Родриго Хинес и еще тридцать мучеников. На другой плите были высечены имена епископа Теруэля, Ансельмо Поланко-и-Фонтеча; старшего викария дона Фелипе Репиль Мората; полицейского комиссара дона Хосе Коэльо де Португаль; итальянского капитана дона Антонио Галеа; итальянского солдата Больони и немецкого солдата Герардо Импимга.

— Просто не верится, — прошептала Марина.

— Это Р. привел меня сюда нынешним летом, — продолжал Сандро. — Чуть выше, у самого шоссе, еще один обелиск, такой же трагичный и нелепый, как и этот, и напоминает о таких же преступлениях. Там были убиты сорок пленных 7 февраля 1939 года, в разгар отступления республиканцев, за два дня до того, как сюда пришли победители. За лощиной ты увидишь дом, кажется, его называют Moli d’en Calvet [63] Мельница Лысого ( катал. ). , — из этого дома слышны были выстрелы и виден свет костра, в котором безуспешно пытались сжечь трупы. Все селение, по-видимому, знало, но помалкивало о происшедшей трагедии, и только одиннадцать дней спустя какой-то пастух случайно наткнулся на них. Скорее всего, это были последние казни в Каталонии перед тем, как франкисты пошли чинить кровавые расправы. В 1941 году один монах-августинец опубликовал книгу, безграмотную стряпню, в которой описывает жестокость республиканцев. Пишет, будто на останках епископа не было обнаружено следов пуль, а потому, мол, вполне вероятно, что епископа сожгли живьем. Он утверждает, будто при вскрытии — к изумлению патологоанатомов — заструилась живая кровь, и ошибочно предсказывает, что монсеньора Поланко вскорости причислят к лику святых. Он умалчивает или не знает того, что прелат мог и спастись.