Карлос Рохас - Долина павших

«Ни один человек на земле не может знать, кто он на самом деле», — сказал Р. в то утро, когда я познакомился с Мариной, и я тогда еще не знал, что это не его слова, а Леона Блоя. Вся теория эволюции, вся метаморфоза животного мира от рыб до человека — а людьми были и Фернандо VII, и Франко — через все ступени, на которых находятся всевозможные чудовища, творения человеческого гения, как-то: «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года», «Сто лет одиночества» или «Тайное чудо», — только подтверждает справедливость этих слов по отношению к жизни и к искусству.

И молча, сдерживая подступающую дрожь, я спрашиваю себя, кто я такой и кем был дон Франсиско Гойя Лусиентес.

Арена пылала под солнцем, и первые ряды были пусты. А наверху — полуденная и морская синь, в которой ни облаков, ни птиц. Такая сверкающая и равномерная синь, что мне показалось — она истекает из самого центра разверстых небес.

В королевской ложе, точно напротив загона, — Его величество Дон Карлос IV, рассеянно улыбаясь, словно молодой щеголь, облокотился на перила, украшенные гобеленом с вытканным на нем гербом Кастилии. Королева Мария Луиса, вся в черном и закутанная в тюль, поглядывая на небо, обмахивалась веером. Между этими двумя такими католическими монархами я увидел покойного короля Дона Карлоса III, да ниспошлет ему господь милость свою. Он был желт лицом и выглядел таким же простуженным, каким я видел его во время первой данной мне аудиенции. Мне подумалось, что до сей поры я не знал, как нестойки призраки к сквознякам — простужаются даже в разгар лета. Покойный король то и дело протягивал прозрачную руку, и донья Мария Луиса подавала ему кружевной платочек, а монарх, повернув голову в сторону арены и держа платок двумя пальцами, изящно сморкался. Потом он возвращал платок своей августейшей невестке таким жестом, будто подавал ей руку для поцелуя, и она, скомкав платок, прятала его на груди. Сморкаясь, Дон Карлос поворачивался ко мне в профиль: то был профиль до крайности уставшего призрака. В смерти он похудел еще больше, из-под пожелтевшей кожи резче выпирали скулы и брови. Длинная и синяя, как сами небеса, вена шла через всю шею, от уха до жабо. «В молодости меня принимали за голодную борзую, а теперь я смахиваю на плохо выпасенную овцу, — сказал он мне с улыбкой, когда я собирался писать его в охотничьем костюме. — Когда же ты меня напишешь, чтобы мне наконец узнать, кто я на самом деле?»

Рядом с королевой сидела моя Хосефа. Губы у нее были сжаты, как два увядших лепестка, а глаза устремлены на пустые ряды. Я смотрел на нее: глубокий и колючий взгляд, как у всех в семействе Байеу; цепкий взгляд потомков пастухов, издревле живших на засушливых землях и привыкших как следует все обдумывать, а надуманное надежно прятать. Я посмотрел на нее, и вопль, чуть было не вырвавшийся из глотки, опалил мне рот и челюсти. Хосефа держала на коленях, обнимала наших мертвых детей. Вот он, Висенте Анастасио, беленький, как в то утро, когда мы нашли его окоченевшим в колыбельке, с ниточкой крови на губах. И обе незадавшиеся дочки, Мария дель Пилар Дионисия с вытянутой головой и приплюснутым лбом и бедняжка Эрменехильда, которую, едва она появилась на свет, поспешили окрестить, потому что родила ее Хосефа задушенной. Там же и Франсиско де Паула, который умер, смеясь, у меня на руках, словно спаленный невидимой молнией. Время от времени королева поворачивалась к моим детям — призракам и улыбалась им или гладила по головке кончиком веера. А потом разрисованная ткань снова раскрывалась и закрывалась, закрывалась и раскрывалась с сухим потрескиванием.

Арену подмели и выровняли, словно приготовляя для корриды. Однако же барьеры и загородки нуждались в добротной покраске, а запасные выходы для тореро были все изборождены следами от бычьих рогов. И только оказавшись в самом центре арены, под взглядами живых и мертвых, я почувствовал себя голым и маленьким перед этими длинными и пустыми рядами. Пряча глаза от нацеленных на меня взглядов моих детей, я опустил голову и увидел, что моя тень на песке становится все тоньше и тоньше — как язык или даже пика. В правой руке я держал часы, схваченные длинной золотой цепью. Те самые, что в юности мне подарил отец, когда я вернулся из Италии. Они никогда ни на минуту не отставали, не уходили вперед и ни разу не останавливались. Я всегда носил их прикрепленными к поясу, поверх рубашки или сюртука. Каждый вечер, ложась спать, я заводил их до отказа и клал под подушку. И засыпал под журчание тоненького ручейка, утекающего безвозвратно к своим истокам. Под это тиканье мы с Хосефой зачали наших умерших детей; ожидая их рождения, мы мечтали о том, как они вырастут, а потом оплакивали их смерть, глотали слезы. С этим тиканьем в ушах я лежал, заложив руки за голову, и ночи напролет, глядя в темень открытыми глазами, представлял свои картины о времени — по картине на каждое время года: «Цветочницы», «Гумно», «Сбор винограда», «Снегопад», — которые я нарисую в Эскориал для свадебных покоев инфанта Габриэля и доньи Марии Аны. А между тем в сверкающей неподвижности пустого колизея слышно было только, как наверху, в королевской ложе, открывается и закрывается, закрывается и открывается, сухо щелкая спицами, веер королевы.

Но те звуки я не сразу заметил, а лишь когда остановились часы, ровно в двенадцать — точно в полдень. Я поднес онемевший кружок к уху, а потом стал разглядывать лежащие на ладони замершие часы. И не очень удивился, поняв, что стою на ногах, хотя сердце в груди тоже остановилось. Я захотел позвать живых и призраков, сидевших в ложе, но они, казалось, совсем не слышали моих немых воплей. Старый покойный король разглядывал свои ногти и рассеянно улыбался. «Allora, аррепа il crepuscolo, il giorno comincia a scolorire e nel traspasso de colori tutto rimane calmo», — сказал он мне про мадридские сумерки во время первой аудиенции. На площади для боя быков тем не менее в это время был полдень, и ровно в двенадцать — минута в минуту — остановились часы. И в этот самый момент, помню, мне подумалось, что, быть может, все как раз наоборот и остановились не часы, а время. И так оно останавливалось в каждой моей картине, написанной в честь бракосочетания инфанта: в каждом из четырех времен года оно застывало.

Его величество Дон Карлос IV, благополучно царствующий, по-прежнему стоял, облокотясь на перила, точно пикадор на барьер арены. (Saper fare е condursi a aquel modo. «Никому не устоять на ногах от моего пинка, самые здоровые конюхи валятся, точно кегли. В следующий раз мы с тобой в стойлах будем состязаться в метании барры, а потом я сыграю тебе на скрипке, если захочешь».) Неожиданно он поднял руку, и королева закрыла веер. Хосефа еще крепче прижала к себе наших мертвых детей, а призрак старого короля уныло замотал усталой простуженной головой. Двери загона сами собой растворились, и оттуда вышел гнедой бык с торчащими в стороны рогами. Высунув язык, он с ревом шел прямо на меня. Он наступал, не сводя с меня сумасшедшего взгляда, как человек, у которого только что на глазах кастрировали брата. Его огромные глаза сверкали, белки налились кровью, а в зрачках билась черная ярость. Я понял, что этот бычище — мой палач и что именно к этой смерти приговорили меня мои дети за то, что я зачал их мертвыми, а короли — за то, что я осмеливался судить их, живых. Я не испугался и даже не сделал попытки бежать в эти торопливо скачущие и бесконечно застывшие мгновения. И с удовольствием почувствовал, что рука, сжимающая цепочку часов, тверда, а кровь бьется в груди размеренно и спокойно.