Карлос Рохас - Долина павших

Крик, должно быть, задохнулся во сне, потому что первое, мелькнувшее у меня в сознании, было: я не слышал своего крика. В одной ночной рубашке, я стараюсь подняться и выпростаться из сбившихся простыней и одеял, а доктор Ариета, обхватив меня за плечи, удерживает. Хосефа, неприбранная и худая как никогда, пытается отереть пот у меня со лба и рук полотенцем с длинной бахромою. Понемногу и с трудом, точно оглушенное полуспящее животное, я узнаю собственную спальню — с таким чувством, будто вернулся сюда после долгого отсутствия. Вот комод с мраморною доскою, в ящики которого жена всегда клала айвовые ветки, чтобы белье хорошо пахло. Образ Пресвятой девы дель Пилар, который Хосефа принесла нам в приданое, и распятие, принадлежавшее еще моим родителям. На стене висит написанный на картоне «Зонтик», эту копию я сделал для Хосефы, когда работал на Королевской шпалерной мануфактуре Санта-Барбара. С картины на меня смотрели два юных существа. Юноша прикрывал девушку от солнца зеленым зонтиком с красным круглым наконечником, а черная собачонка, коротколапая, свернувшись как рыбешка, дремала на коленях у девушки. За спиною у парочки ветер раскачивал ивовые ветви.

Я медленно припоминал, что произошло: мучительная болезнь, после которой я только теперь приходил в сознание. Все началось внезапными и ужасными мигренями, казалось, мозг в черепе плавится. Ни ромашковый настой, ни уксусные компрессы, ни тепло не приносили облегчения. Потом боль усилилась и перешла со лба на виски и на уши, как будто два скорпиона свили гнездо в ушных раковинах и теперь потихоньку продвигались навстречу друг другу. Потом я потерял рассудок и погрузился в кошмар без конца и края, и память сохранила только обрывки страшного бреда. Мне привиделось то, что частично я потом покажу на гравюрах «Бедствия войны» и «Капричос». Две старые сводни и парочка девиц выметают трех ощипанных цыплят с обритыми наголо человеческими головами. Те же самые ведьмы и девицы сажают на кол другого птенца, живого, с человечьей головой; на деревьях сидят птицы с лицами знакомых: голубь с длинным хвостом и огромными раскрытыми крыльями — я сам, в гофрированном воротнике, в шляпе с загнутыми полями и с маленькой шпагой на шее. А голубка с женской, а не голубиной грудью и с волосами, убранными белыми лентами, — живой облик Марии Тересы. На фоне заходящего солнца, рыжего как яйцо, скелеты с пергаментно высохшей кожей, из-за спины которых выглядывают старые ведьмы, упрямо пытаются поднять плиту над своей могилой. Девушка в белом скачет на буланом коне с длиннющей гривой, она стоит в седле и натягивает тугую узду. А конь мчится по тонкому канату, который провисает под его резвой иноходью. Несколько турок обучают коричневого слона первым буквам алфавита по огромной, как скрижали, книге. Состарившиеся монахи с раскрытыми ртами теснятся в восторге перед амвоном, с которого вещает попугай. А попка-дурак, одержимый и самодовольный, в полутьме для важности поднял лапку. На фоне церковных процессий и башенных шпилей задушевно беседуют два голых оборотня. Полголовы и подбородок у одного человеческий, но морда смахивает на птичью: глаз и бровь — над самым клювом. У другого черты лица вытянутые, уши висят, как у собаки далматинской породы; глаза опущены, а руки набожно сложены на животе. Он походит одновременно на пса, свинью и монаха. Оба упыря сидят верхом на ослах с волосатыми туловищами горилл. На холме, где творится ведьминский шабаш, светает, вдалеке, на равнине, уже можно различить крохотное селение. А тут колдун седлает филина, а два других ведьмака прилаживают ему на спину тучную голую бабищу. И кот, вцепившись в маленький раскрытый зонтик, устремляется вместе с ними на новый шабаш. Молодая девушка взобралась на каменную стену и, прикрывая лицо платком, отвернувшись в сторону, тянется на цыпочках вырвать зубы у повешенного, а мартышка под аккомпанемент гитары слагает мадригалы ослу, и люди ей аплодируют.

Чудовища, казненные, жертвы инквизиции, колдуньи, ведьмаки, проститутки, щеголи, дуэньи, химеры, любовники, оборотни, монахи, служанки, искательницы приключений, горбуны, альгуасилы, узники, грабители, скупцы, тореро, малевщики, прячущиеся от людских глаз темные личности, писцы, палачи, брадобреи, нищие, лотошники, ряженые — с гигантскими головами, великаны, арабы, — паяцы-кровопускатели, маски, каторжники, портные, ублюдки, святоши, дряхлые старцы, львы, совы, коты, бараны, козлы, ослы, индюки, пауки, леопарды, шимпанзе, собаки, птенцы, нетопыри, попугаи, воробьи, ежи, лошади, медведи, лисицы, крысы, черви, светляки, слоны, тигры, рыбы, орлы, кони, кроты, кролики, черепахи, саламандры, волки, соколы, ящерицы. Потом в зловещих потемках все это беспорядочное скопище растворилось, и осталась только пустая площадь для боя быков и королевская ложа, где я, держа за цепочку часы, ждал нападения темного и яростного быка. Проснувшись, я отчетливо, до мелочей, помнил тот последний привидевшийся мне в бреду сон — и, вспоминая его, вдруг заметил, что боль в висках и ушах прошла, а голова стала как будто пустой. И подумалось, что я, с открытыми глазами, вижу новый страшный сон. Хосефа и доктор Ариета смеялись и говорили мне что-то, а я не слышал ни смеха, ни слов. И не услышал собственного голоса, когда захотел им ответить. Я, словно рыба, открывал рот и тонул в безмолвии. Я как будто плыл под невидимой водою, просочившейся через окна в спальню, где отныне, с этого рассветного часа, пробудившего мир, все будет погружено в неизменный покой. И тогда — более с удивлением, чем с отчаянием, — я понял, что теперь я глух, как каменная стена.

Первое, что я нарисовал, выздоравливая, была голова того темно-рыжего быка. Я написал его в натуральную величину и поставил так же близко, как близко видел его в своем последнем бредовом сне: в пяти пядях от моей груди, на расстоянии вытянутой руки. Если художник не может в точности повторить на полотне своего сна, значит, он не может писать по памяти. А если он не может писать по памяти, то он не художник, а мазилка. Я убедился, что безмолвие, в которое ввергла меня глухота и с которым я никак не мог и не могу свыкнуться, ничуть не умалило моего умения, хотя и внесло свои перемены в манеру письма. По цвету оно стало более экспрессивным и мрачным, а по рисунку — более лаконичным. Линии и контуры еще раньше исчезли из моей живописи, в моем представлении они никогда не имели решающего значения. Но теперь я понял, что, зная все о свете, я до сих пор оставлял без внимания тьму. Перебирая недавние сны, роясь в видениях, порожденных сознанием, и копая память, словно рудник в глубине своего существа, я ощутил, что в этом быке так же много безрассудно человеческого, как и в шутах, написанных Веласкесом.