Карлос Рохас - Долина павших

Много позже, на второй или третий год войны, я разыскал и познакомился с Хосе Суаресом, торговцем из таможни табачных товаров, которому, по слухам, удалось бежать от казни. Это был высохший человечек, легонький как обезьянка. Теребя в руках, шапку и не переставая улыбаться, он рассказал мне подробности той ужасной ночи. О страшных зверствах он говорил шутливо и отстраненно, как будто радость от того, что он остался жив, бесконечно уменьшала пережитые страхи. Среди жертв был один монах, которого я узнал по тонзуре, хотя на нем и не было сутаны. Хосе Суарес сказал, что это был капеллан монастыря Воплощения. Он сам ему признался, когда их вели на расстрел. «Святой отец, — попросил его погонщик скота, — отпустите мне грехи перед тем, как нас убьют». — «Сын мой, если господь не слеп, он увидит, что мы невиновны». — «Святой отец, а если он останется глух к нашим мольбам, как эти палачи, что убивают нас, нас не понимая?» И я вспомнил, что сам я в своей глухоте вынужден смотреть на губы, а не в глаза тем, с кем говорю. «Прошу, извините меня, ваша милость, я не хотел обидеть. Я имел в виду не вас, а господа. Готов поклясться, в тот момент он или не слышал нас, или не понимал нашего языка. А вот ведь как получилось — я ушел от казни».

Он рассказал, что солдаты кололи их штыками, сбивая в кучу, а потом поставили на колени. «Так они удерживали нас, чтобы мы не разбежались — у них не хватало веревок связывать». Расстреливали их группами по пять-шесть человек, стреляли в упор, а потом штыками толкали на их место следующих и приканчивали, поставив прежде на колени. Когда Хосе Суарес понял, что его час настал, он вскочил на ноги, но не затем, чтобы бежать, а чтобы умереть стоя, так, во всяком случае, он мне сказал. Солдаты от неожиданности замешкались, а он, повинуясь инстинкту, бросился наутек. Вслед ему стреляли, но даже не ранили, а возле церкви Сан-Антонио-де-ла-Флорида его подобрали монахи и спрятали у себя.

По сути, он не рассказал мне ничего нового, однако помог уточнить воспоминания и понять, как писать картину, задолго до того, как я за нее взялся. Мертвые на холме Принца Пия валяются растерзанные, словно их трепал гигантский бык. Солдаты-каратели подобны чудовищному, многократно повторенному быку со штыками вместо рогов. И само утро в предрассветный час, в самый темный час, когда облака закрывали почти полную луну, выцветилось в масть того темно-рыжего быка, которого я написал, как только начал выздоравливать после мучительной болезни. «Для этого вы родились», — хотел я назвать холст, а потом назвал так одну из гравюр «Бедствий войны». В углу картины, там, где сгущаются тени, позади людей, которым предстоит умереть, я вообразил почти невидимую Хосефу с Висенте Анастасио на руках; оба едва намечены на полотне — в такой позе я видел их на арене во сне. Сам бык, родившийся из моей встречи со смертью и написанный в два приема, когда я еще еле держался на ногах, вновь явился мне на арене Пуэрта-де-Алькала, чтобы выпустить кишки из Пепе-Ильо, а потом с арены уставиться на меня, сидящего в первом ряду, долгим взглядом, пока Хосе Ромеро не сразил его шпагой. Рожденный в бреду болезни зверь из сна перешел на картину, а с картины — на арену, точно саламандра, пройдя сквозь огонь: не сгинул и не переменился. На холме Принца Пия в своем последнем воплощении он множился восьмиголовым минотавром, с рогами такими же длинными, как штыки. На его пути грудами по всему склону падали пропоротые, изрешеченные люди. Мария Тереса призналась мне, что под взглядом этого быка она чувствовала себя безвольной куклой, голой до самых костей. Куклами казались и мертвецы, которых мы с Исидро видели предрассветным утром двадцать лет назад. И только вороны, норовящие выклевать им глаза, да бродячие псы, пьющие их кровь, инстинктом знали, что куклы эти рождены женщиной.

— Сеньор, — спросил меня слуга, еще содрогаясь от рыданий, — что за охота вам рисовать людские зверства?

— Чтобы раз и навсегда научить людей не быть зверями, — ответил я, зарисовывая при свете фонаря расстрелянных.

Когда пять лет спустя я написал «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года», я уже знал, что пелеле живет во мне и в ближнем моем. И еще я знал, что эта безвольная кукла может превратиться в человека, подобного Ильо, выпотрошенному на арене, или в казненных на склоне холма, или в иных кукол, разряженных с ног до головы, как семейство короля, да пребудет с ним слава господня, каким я нарисовал его в Аранхуэсе. И еще я подумал, что наша страна, такая теперь далекая от меня, томящегося в изгнании, в равной мере является землею чудовищ и землею марионеток. Время тех и других чередовалось, разрушая или замедляя ход нашей истории. По временам бык яростно налетал на безвольных кукол, как будто они не были людьми. А то наступала пора кукол, и они покорно лизали руку, протянутую им для поцелуя. Уже довольно давно Моратин высказал наблюдение, что празднества по случаю коронации Его величества Дона Карлоса IV совпали с Французской революцией, той самой, что именем Свободы возвела на алтарь Разум. В Свободу и — еще более — в Божественный разум верил я так же самозабвенно, как и сам Моратин. А когда наконец Свобода и Божественный разум пришли на нашу землю, на землю быка и куклы, то их превратили в того самого минотавра, облаченного в шинели наполеоновской армии, который колол рогами штыков простой люд. В день, когда я закончил «Расстрел в ночь со 2 на 3 мая 1808 года» — то было в канун возвращения Желанного, — Исидро спросил меня, не эту ли картину я собирался рисовать в 1808 году, чтобы раз и навсегда научить людей не быть зверями.

— Нет, — покачал я головой, одолеваемый дурными предчувствиями. — Эту картину я написал для короля, чтобы он не отправил меня на виселицу за то, что я сотрудничал с захватчиками.

И в самом деле, «Расстрел» сильно отличался от того, каким я задумал его вначале. Первоначально, в эскизах, я изобразил карательный отряд, штыки и мрачное небо в виде чудовищной ночной корриды, где минотавр, еще более многоголовый, чем гидра, просто убивал людей, и никакой схватки людей со зверем не было. Жертвы падали одна за другой, и, по сути говоря, картине недоставало цели, как не было цели и у преступлений, совершаемых именем истории. Что-то говорило мне — и голос этот не умолкал даже в безмолвии моей глухоты, — что это еще не вся правда. И тогда я вообразил, как живой призрак поднимается с колен над грудой мертвых тел и от имени всех мертвых обличает злодеяние. Я представил его руки, пробитые пулями, — я видел, что у многих расстрелянных ладони пробиты, должно быть, они инстинктивно закрывались руками от пуль. И вот человек в растерзанной рубахе и желтых штанах поднялся в центре картины, придавая ей небывалый смысл. Раскинув руки, словно его распяли на кресте, как святого Андрея [82] Один из 12 апостолов, распятый, согласно легенде, на кресте, имевшем форму буквы X. , или будто собираясь вонзить невидимые бандерильи, он как бы останавливает не только залп, но и само время на полотне. Глаза я ему сделал как у того быка, которого написал, едва выздоровев.