Карлос Рохас - Долина павших

Семь месяцев спустя Фернандо женится снова. Как и человек, некогда державший его в заключении в Валансе, Фернандо теперь с полным правом может заявлять, что ищет не женщину, но женский детородный орган, способный продолжить его род. На этот раз избранница — Мария Кристина, его молоденькая неаполитанская племянница, и он старше ее на четверть века. Хлопоты по сватовству берет на себя инфанта Луиса Карлота, сестра Кристины и свояченица короля, приходящегося ей дядюшкой со стороны жены инфанта Дона Франсиско де Паулы. Как ни смешно, Желанный по уши влюбляется в эту свою последнюю жену: темноглазую, с крошечными ушками — так описывает ее Вильям Уррутия, — с нежной улыбкой и врожденным изяществом, которыми восторгается и народ и двор. Но еще смешнее, что раздосадованному принцу Дону Карлосу, который пытался помешать этому браку всеми доступными средствами, приходится представлять короля, когда тот настаивает на своем и венчается в церкви королевского дворца в Аранхуэсе. 29 марта 1830 года Желанный провозглашает так называемую Прагматическую санкцию [128] Законодательное распоряжение монарха по основным вопросам наследования, отношений между церковью и государством и т. д. , восстанавливая закон о партиях, и отменяет введенный Филиппом V Салический закон, в силу которого особы женского пола не могли наследовать трон. Дон Карлос и Донья Мария Франсиска возмущенно протестуют, полагая, что их отпрыск имеет наибольшие права на трон, если Мария Кристина, в то время ожидающая ребенка, разродится девочкой. 10 октября родится девочка, и ее нарекают Марией Исабелью. 30 января 1832 года королева рожает еще одного младенца, и снова девочку, Марию Луису Фернанду. В сентябре жестокие приступы подагры чуть было не кончаются для короля смертью. В свои сорок семь лет он старик, и врачи считают его обреченным. Под давлением премьер-министра Каломарде и епископа Леона Мария Кристина дает Желанному подписать поправку к завещанию, отменяющую Прагматическую санкцию.

Дон Карлос, чьи права на трон поддерживают все абсолютисты Испании, готовые искоренять всех подряд иноверцев до четвертого колена, считает, что теперь трон ему обеспечен. Во дворце Ла-Гранха инфанта Луиса Карлота упрекает в легковерии королеву, которая рыдает у нее на груди. («Regina di galleria!» [129] Здесь: Кукольная королева! ( итал. ). .) Потом с размаху дает пощечину Каломарде. («Белые ручки не оскорбляют, сеньора», — раскланивается тот в ответ.) Инфанта рвет в клочья подписанную королем поправку к завещанию и выставляет вокруг постели умирающего санитарный кордон, дабы к королю никоим образом не пробрались Дон Карлос с женой. Внезапно Желанный, всегда большой мастак в искусстве выживания, приходит в себя настолько, что выпускает манифест, изобличающий происки карлистов. «Вероломство сплело ужасный заговор, начавшийся бунтом». Дон Карлос бежит в Португалию, и начинается регентство Марии Кристины. 16 октября 1832 года она объявляет широкую амнистию, а немного спустя — всеобщее помилование. 20 июня 1833 года в церкви святого Иерониме Кортесы присягают на верность Марии Исабели. Король, едва волоча ноги, вконец отказывающие ему, приходит на церемонию. Бесконечно длящийся ритуал скучен маленькой принцессе. Она играет с резными львами на деревянных подлокотниках кресла, и дважды королеве приходится сделать ей замечание. Желанный улыбается. Смерть так близко ходила вокруг него, что он впервые перестал ее бояться, и теперь нелегко сознаться в столь неожиданном к ней равнодушии. Ему тоже противно в этой церкви святого Иеронимо и надоело смотреть, как присягают испанские гранды, придворная знать и высшее духовенство. Голова его падает на грудь: одолевает усталость, а страна неумолимо движется к гражданской войне. Там, за стенами церкви, торжественно гудят все колокола Испании.

Три месяца спустя, 29 сентября, Желанный, отобедав, ничком падает на стол. Приборы и посуда сыплются на пол, звенят, разбиваются вдребезги. Цепенеющей рукой он хватается за скатерть. Королева с визгом выскакивает из-за стола, дворецкий с трапезничим бросаются на помощь королю. Глаза у него широко раскрыты, удивленная улыбка кривит рот, перечеркнутый ниточкой алой крови. Фернандо VII, Желанный, преставился.

Через далекое озерцо, где, должно быть, застыли воды времени, он услышал, как кто-то повел пальцем по стеклу. Он закрыл глаза и увидел скованное льдом озеро, а по льду бежит стадо белых медведей с розовыми глазами, бежит, напуганное этим звуком, который становится все резче и визгливей, закручиваясь, точно спираль. И хотя усталость одолевала Сандро, ему захотелось крикнуть им, что лед времени вот-вот лопнет, точно слюда, от этого пронзительного визга. А подо льдом, наверное, — ничего, бесконечное и абсолютное ничто, где — ни рыб, ни звезд, ни водорослей, ни чудовищ, ничто, и оно проглотит охваченных ужасом медведей, будто их никогда не было. Внезапно в глазах стало совсем темно, звук терзаемого стекла стих, зазвенела бьющаяся посуда, загремели по полу ножи и вилки, а потом наступила тишина. В неожиданно разлившемся, почти вызывающем покое он услышал голос, который уже научился узнавать в снах.

«Спи как тебе нравится и возвращайся в Бордо, когда тебе вздумается. А я-то мечтал, что ты состаришься и умрешь здесь, и я устрою тебе похороны, достойные Апеллеса. Твое тело выставили бы на Пуэрта-де-Алькала, а королевские алебардщики и конница несли бы почетный караул. До самой Вентас-дель-Эспириту-Санто стояли бы люди в очереди ночами, чтобы посмотреть на тебя, усопшего. Чернь одинаково сбегается на казни и на погребения. И то и другое для нее — зрелище, цирк».

Где-то, может быть у Арсадуна и Сабалы, Сандро прочитал, что, когда Желанный после войны возвратился в Мадрид, во дворце Орьенте не осталось даже пауков. Убегая, захватчики все прихватили с собой. А может, он и не читал этого у Арсадуна и Сабалы, подумалось ему вдруг. Скорее всего, узнал об этом более простым, хотя и невероятным образом. Как бы то ни было, рассуждал он дальше, дворец, где не осталось даже пауков, — неподходящее место, чтобы выставлять тело Гойи, возвратившегося из Бордо. Лучше выставить его на Пуэрта-де-Алькала, неподалеку от старой арены для боя быков, где Бородач расправился с Пеле-Ильо. «Цирк. Не увижу я больше цирка на рю-дю-Манеж, куда водил Росарито, чтобы отвлечься от самого себя, глядя на гимнастов, на миг повисающих вдруг между небом и адом, который мы называем землею. Звери там становились смешными и забавными, и люди играли с хищными зверями, словно в земном саду наслаждений», — не умолкал внутри голос, который Сандро считал своим.

Он уже привык к нему, как к звуку собственных шагов. Лет пять назад Сандро познакомился в Принстоне с Джулианом Джейнсом, который рассказал о своей книге — он над ней много лет работал и исследовал истоки внутреннего мира человека. По мнению Джейнса, человеческий род разработал язык за сто тысяч лет до рождества Христова. Но сознание и разум были открыты им всего лишь за тысячу лет до новой эры. А в промежутке люди руководствовались магическими и мистическими голосами, которые подавали им знаки, просачиваясь из правого полушария головного мозга, как это происходит у параноиков. Между вторым и первым тысячелетием до новой эры в результате обширных миграций и распространения письменного слова возникли общества слишком сложные, чтобы ими могли управлять оракулы и провидцы. Человек научился сосредотачиваться в себе и обнаружил в себе сознание. Сандро напомнил тогда Джейнсу — а тот поспешно записал — мысль Ортеги о том, что за четыре века до нашей эры Сократ обнаружил разум на афинских площадях, хотя предшественники Сократа и пользовались им задолго до того, не подчиняя, однако, ему всего многообразия жизни. Потом он добавил, что владычество этих священных и необъяснимых голосов доказывает их значение, ибо они просуществовали почти сто тысяч лет. «Perhaps it would not be a bad idea to go back to it and to undo what we have done in three millenia». («Возможно, не так уж глупо было бы снова вернуться к ним и перечеркнуть всю нашу практику последних трех тысячелетий».) Джулиан Джейнс улыбнулся и пожал плечами. «Таким образом, дорогой Васари, вы перечеркиваете всю мою книгу». — «Нет, просто я предлагаю вам написать новую, с совершенно противоположной идеей».