Карлос Рохас - Долина павших

Теперь, сидя с закрытыми глазами у себя в кабинете, а вернее — в кабинете Р., где Марина смотрела телевизор, выключив звук, Сандро подумал, что чужой голос, который он столько раз чувствовал внутри, в конце концов превратился в его собственный. «Кем бы я ни был — черновиком Р. или человеком из плоти и крови с трезвым умом и ясной памятью, — я еще и тот, кто во мне говорит и мучительно умирает. Тот, кто там, во мне, тоже слышит других, говорящих в нем и пробивающихся к его сознанию».

На телевизионном экране был вечер, и вечер этот был в Мадриде. Франко уже умер, и останки перевезли из резиденции Пардо во дворец Орьенте. Там тело выставили в Колонном зале, как сообщил комментатор, на катафалке Марии-де-лас-Мерседес, первой супруги Альфонсо XII. Колонный зал со светильниками времен Исабели II, фресками Коррадо Джиакинто [130] Итальянский художник (1703–1765). , мраморным полом выбрали из-за удобства: в нем были две двери, вход и выход; из монастырей святого Иеронимо и Королевских затворниц привезли погребальные покровы и украсили зал. Нескончаемый людской поток тек вдоль низкой решетчатой ограды и терялся где-то у площади Испании. Говорили, сотни тысяч людей готовы спокойно выстоять ночь и утро, чтобы проститься с телом. «Они мне не в диковинку. Это те самые, что восторженными толпами приветствовали Годоя, Желанного, короля-самозванца, Риего, Эмпесинадо. И они же, пыряя ножами, волокли Годоя в Аранхуэсе; они притащили на эшафот Риего на угольной повозке и потом забрасывали камнями его мертвое тело, разрубленное топорами и выставленное на позор в двадцати городах; они шилом и навахой вспарывали живот Эмпесинадо, когда его, закованного, возили в клетке, и плясали от удовольствия в то время, как палач сжигал его останки; они ворвались в этот самый дворец Орьенте с веревками, собираясь вешать Желанного, а когда тот ехал в Кадис, они заставляли его прижиматься к окошку кареты, чтобы плевать ему в глаза». У ворот караульные без устали повторяли: «Не забудьте, нельзя входить с пакетами, сумками и фотоаппаратами. Не забудьте, нельзя входить с пакетами, сумками и фотоаппаратами. Не забудьте…» У самых дверей очередь замедляла шаг и останавливалась. Швейцары вежливо просили входить в зал, разбившись на четверки, и так проходить мимо гроба, однако никому не хотелось идти в последнем ряду. Вечер был спокойный и холодный.

На улицах выставили посты, колокола отбивали время. Комментаторы рассказывали, как прощаются с телом верноподданные, ибо, по словам одного из них, это войдет в историю. Священнослужители благословляли тело, военные — по-военному отдавали честь. Были и такие, что падали на колени у изножья гроба, а иные, глянув на гроб, крестились. («Я видел их в церковных процессиях и на гуляньях в день святого Исидро, в церквах, на бое быков, на распродажах, постоялых дворах, в трактирах, на свадьбах, пирушках, в публичных домах и тюрьмах. Слышал, как они славили инквизицию, цепи, свободу, конституцию, королевскую власть, веру, революцию, смерть, тюрьмы, Родину, измену, месть, милосердие, невежество, абсолютизм, отвагу, боевых быков и церковное вино».) «Как вы думаете, дадут мне поцеловать его, когда я подъеду? — вопрошала старуха, вся укутанная, с головой утопая в кресле на колесиках. — Как вы думаете?..» Цыгане предъявляли удостоверения личности: «Мы — цыгане из Посо-дель-Тио-Раймундо. К нам он относился по-доброму». Старик растирал окоченевшие руки и задыхался в приступах кашля. «Всю ночь стою, ни минуты не спал, и не уйду, пока не увижу, как он лежит там, во дворце». Другой, закутанный по самые уши, тряс головой. «Для всей страны он был отцом родным. Отцом родным, да и только». («Нет, они восторженно рукоплескали не только Принцу Мира, Фернандо VII, Рафаэлю Риего и Хуану Мартину Эмпесинад, но еще и Костильяресу, Педро Ромеро, Хосе Ромеро, Жозефу Бонапарту, Мюрату, герцогу Ангулемскому, англичанам и всем ста тысячам сыновей святого Людовика. А сейчас они скопом двинулись во дворец Орьенте — прощаться с покойником, которого ни один из них, наверное, и живьем-то не видал. Но, по сути дела, они идут не во дворец, они идут никуда, ибо, как я всегда говорю, думая о них, люди не знают дороги и не ведают, кто они».)

В гробу Франко лежал в мундире. Многодневная предсмертная агония, бесчисленные кровоизлияния и операции не оставили особых следов на стариковском лице, которое, по-видимому, подновляла и бальзамировала мастерская рука. Только на верхней губе, в самом углу высохшего рта, видна была ранка-укол, заметная даже на телевизионном экране. Ничего не осталось от того, кто был главою государства, президентом правительства, главою национального движения [131] Организация, созданная Франко в качестве политической опоры его единоличной власти, объединявшая фалангистов, монархистов, традиционалистов и другие партии и группировки, выступавшие против республики. и генералиссимусом, ответственным лишь перед богом и историей. Ничего не осталось, еще раз подумал Сандро, от того, кто, выступая перед выпускниками Сарагосской военной академии, заявил, что покончил у себя в стране с офицерами-недоносками и слабаками; кто году в 1942 или 1943 пророчествовал, что мировая война положит конец одной и начало другой эры, когда либеральный мир погибнет от раковой опухоли собственных ошибок, вместе с его империализмом, капитализмом и миллионами безработных; кто в те же самые — или почти в те же самые — дни писал Адольфу Гитлеру, сыну Алоиза Гитлера, чиновнику имперских, королевских и гитлеровских таможен, и Клары, урожденной Пельзль, дочери Иоанна Пельзля, крестьянина из Шпиталя в Нижней Австрии, что чувствует себя связанным с ним крепкими узами в общей исторической судьбе и отступление с избранного пути означало бы самоубийство для него лично и для общего Дела, которое зародилось и начало осуществляться еще в Испании; кто через десять или двенадцать лет после второй мировой войны и самоубийства Адольфа Гитлера, сына Алоиза Гитлера, чиновника имперских и королевских таможен, скажет представителю какой-то французской газеты («Фигаро»?), что решительно никогда за всю войну не собирался становиться союзником стран оси Рим — Берлин, а в некоторой степени и Токио; кто в конце этого всеобщего вооруженного конфликта даст самое негативное определение политического Права из всех, данных после Карлоса II, Околдованного: «Мы не правые, мы не левые, мы и не центр» (Околдованный на смертном одре сказал: «Я — уже никто»); кто в те же самые дни, когда давал интервью французской газете («Фигаро»? «Маттэн»? «Франс-суар»? Нет, нет, только не «Франс-суар»), скажет, что нелепо и дурно считать его диктатором, поскольку прерогатив и полномочий у него гораздо меньше, чем у президента Соединенных Штатов, которым был в то время старик — Эйзенхауэр; кто в разгар гражданской войны уверял корреспондента другой иностранной газеты, на этот раз японской, что, выполнив свою миссию, удалится в деревню, в покой семейной жизни; кто двадцатью годами позже, а именно 22 ноября 1966 года, в связи с представлением в Кортесах Органического Закона о Государстве, будет говорить о демонах, одолевающих испанский народ, как-то: анархический дух, негативная критика, отсутствие солидарности, экстремизм и враждебность; кто за четыре года до смерти, за четыре года день-в-день, утверждал, что, покуда бог дает ему силы, жизнь и ясность ума, он будет твердо держать бразды правления на благо единства, величия и свободы своего народа.