Карлос Рохас - Долина павших

Опустив подбородок на руки и упершись локтями в колени, Сандро сидел неподвижно, разглядывая огонь в камине. Далеко-далеко, в тайных глубинах своего существа, он снова услыхал надрывный стон стекла, по которому водят влажным пальцем. Он хотел сказать Марине, что все это — далеко не полное содержание их драмы. Если оба они — и он и Марина — чудовищный книжный вымысел, созданный Р. по его образу и подобию, отчего же другой человек и другие голоса так настойчиво звучат внутри его существа и заставляют чувствовать себя художником, умершим на чужбине за полтора века до того, как тело Франко выставили в Колонном зале дворца Орьенте. Невидимое стекло завизжало, точно ржавая наваха на точильном камне. («Сеньор, умоляю вас!» — «Ах, прости! Я думал ты ничего не слышишь». — «Этот визг — слышу. Иногда еще раскаты грома, если грохочет рядом».) Однако ничего этого он не сказал. А только, по-прежнему не отрывая глаз от поленьев и треножника в камине, пробормотал будто сам себе:

— И Годой перед самой смертью признавался в одном письме, что ему кажется иногда, будто он прожил чужой сон — сон разума. Необязательно, наверное, уточнять, что письмо до сих пор не издано и принадлежит Р. Он дал мне фотокопию.

— Прекрасно! Если сон разума рождает чудовищ, посмотрим, может ли обрести смысл жизнь-сон таких чудовищ, как мы! — Стоя на коленях подле Сандро, Марина сжимала его ладони холодными, дрожащими руками. — Книга Р. подходит к концу, и в любой момент, как только ему вздумается, мы исчезнем! А я хочу жить, и хочу жить вместе с тобою! Точно так же, как эта проклятая страна, как ты ее называешь, хочет мира и сообщества между людьми, после стольких лет великой нелепицы, которая теперь, со смертью Франко, кончается!

— Марина, ради бога, успокойся…

— Мне не надо ни покоя, ни бога, мне нужен только ты. Я хочу жить дальше и хочу, чтобы ты меня любил, будь ты даже призраком, потерявшим дорогу, как и я! Чтобы ты меня любил, пусть ты даже пьяница, сгубил всех моих неродившихся детей, сгубил, даже не зачав их! Вот так: каждому свою боль и свою муку, и неважно, кто это сказал!

— Марина, сжалься…

— Сжалься ты, и помоги мне справиться с Р. Давай притащим его сюда, в самую сердцевину его собственного сна, и велим оставить нас живыми в своей книге! Вдвоем мы тобой не слабее его, а может быть, и могущественнее. Даже если мы всего лишь персонажи из недописанной книги, а Р. — живой человек из плоти и крови, мы все равно можем пережить его. Разве это не закон природы — что персонажи переживают авторов, создавших их? Так или не так?

— Так, — прошептал Сандро совсем тихо. — Сан-Мануэль Буэно, священник, не веривший в бессмертие, пережил Унамуно. Но Унамуно пережил генералиссимуса Франко. Только вымысел истинен.

— А значит, можно призвать Р. сюда, в этот дом. Лучшего места не придумаешь. Он сам поставил декорации и расположил актеров, чтобы вступить в действие в последний момент. Единственного он не мог предвидеть — нашего бунта, что мы захотим жить дальше, в то время, как он собирался прервать нашу историю. Давай позовем его, он не станет упрямиться, он простой смертный, и его видения нужны ему не меньше, чем он — нам.

— Он нам нужен, чтобы жить, а мы ему — чтобы не сойти с ума, — уточнил Сандро невольно. — Что ж, может быть, все так и есть.

— Чего мы ждем? Если мы оба станем заклинать его — вызывать к жизни, он должен явиться, наше могущество — не меньше могущества святого причастия. Или вечно ожидать вот так — не поймешь, в вымысле или в жизни, — права на то, что дано всем живым людям? Или ты считаешь меня жертвой странного безумия — живая женщина, неспособная стать матерью, тронулась и воображает себя персонажем из чужой книжки?

Сандро ответил не сразу. Немного — сам того не желая — посмаковал мысль: а что, если и вправду явится сюда так ими горячо любимый Р.? Продерется сквозь дубняк, подобно Сатане или Большому Козлу, не устоявшим перед заклятьем и зовом гойевских ведьм. Придет, если Марина права и они с ней не существуют на самом деле; придет и вынужден будет оправдываться, но не в том, что выдумал их («только вымысел истинен»), а в том, что отказал им в свободе. И, может быть, явится молодым, каким он был тридцать лет назад, весною 1947 года, когда познакомил их с Мариной около пруда с водяными лилиями во дворе филологического факультета. («Как прекрасны эти цветы! Интересно, как они называются? — воскликнул Вильяэспеса в парке Ретиро, — рассказывал им тогда Р. — Не валяйте дурака, Вильяэспеса. Эти прекрасные цветы — лилии, и они у вас в стихах — на каждом шагу».) Перед доской с объявлениями хлестали друг друга по щекам студенты-фалангисты и студенты-монархисты. Одни защищали манифест Дона Хуана, написанный в Эсториле, от других, намеревавшихся сорвать его со стены. «Больше всего страна желает выйти из изоляции и замкнутости, которые с каждым днем становятся все опаснее, не понимая, однако, что враждебность, с которой к нашей Родине относятся в мире, главным образом вызвана тем, что во главе государства стоит генерал Франко». Прошло почти тридцать лет, и страна снова почувствовала, что мир относится к ней враждебно — когда в сентябре были казнены пятеро антифранкистов; то были последние репрессии режима, оканчивавшегося со смертью Франко. В том самом королевском дворце, где теперь было выставлено его тело, тогда на балкон вышел сморщенный и высохший от старости человек и дрожащей рукою приветствовал бесновавшийся внизу народ, который орал о своей приверженности ему и ненависти ко всему миру, его клеймящему. Тридцать шесть лет был он бессменным диктатором страны, и всегда находились сотни тысяч людей, восторженно его одобрявших. Те самые сотни тысяч, которые очень скоро забудут о нем, будто его и на свете не было. И при мысли об этом старике и его народе Сандро подумалось, что кто-кто, а вот уж они-то — не настоящие. Их история представлялась сплошным бредовым сном, который — по контрасту — придавал видимость правды бреду и вымыслу. Ни одному человеку, хорошо знавшему события этих лет, не пришло бы в голову счесть Марину безумной за то, что она вообразила себя персонажем из книги сумасшедшего писателя.

— Нет, Марина, — сказал он наконец. — Я не счел тебя жертвой странного безумия, за то что ты назвала себя плодом чужого воображения. В конце концов, величайшие безумия творятся не в литературе, а в истории. Но с другой стороны, как доказать, вымышленные мы или настоящие? Ясно одно: живем ли мы в вымысле или на самом деле, нами постоянно — издали или изблизи — управляет Р. И не надо взывать к нему, не надо призывать его к ответу, надо просто-напросто освободиться от него.

— А как от него освободиться? Ты знаешь?

— По-моему, да.