Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Но какие же меры?

Ясно было, что никто и никаких мер не примет и что необходимо ехать в имение самому. В это время племянница моя со старой матерью должна была выехать из имения к соседям, так как оставаться там вдвоем им было опасно.

Когда мы с ней приехали в Шейново, то рабочих там уже никого не было. Староста также сбежал от угроз убийством, а он был очень дельный мужик, с помощью которого и создалось все это имение. Оставались там лишь кучер, кухарка и пастушата.

Дали знать в соседнюю деревню, претендовавшую на наше имение, якобы снять его в аренду.

Как и следовало ожидать, переговоры ни к чему не привели: было совершенно ясно, что крестьяне решили просто захватить наши посевы и полуготовые хлебные поля. Аренда была придумана лишь для отвода глаз, и цены назначались ни с чем не сообразные, не покрывавшие издержек по посеву. Причем и тон крестьян все повышался, и кончилось тем, что наиболее «сознательный» из них буквально ворвался в дом, требуя от меня подписи их условий.

Ни мне, ни племяннице моей оставаться там было небезопасно, и мы уехали обратно к соседям.

На другой день я должен был заехать в свое родовое имение Кораблино, в котором почти вся полевая земля сдавалась крестьянам в аренду. Но когда я приехал туда и созвал крестьян для переговоров, то сразу увидел, что и сюда уже проникли новый дух и веяния этих «пустующих» земель. Самый тон переговоров получил какой-то новый оттенок. Особенным задором отличался один, еще с детства мне известный кузнец, постоянно работавший у нас в имении. Он даже не был моим арендатором, но, вероятно, деревня считала его наиболее сознательным, и он выступил от ее имени. Прежде всего, он заявил мне, что арендаторы желают принять к себе в компанию всю деревню и все соседнее село.

– Но ведь они уже получили свой пай земли, купив ее у меня, зачем же их вводить в аренду?

Мужички как-то мялись и чего-то недосказывали. Впоследствии выяснилось, что мужики бобровинские и кораблинские сговорились уже между собой поделить мою землю, и аренда их вовсе не удовлетворяла.

Постепенно воодушевившись и разгорячась, кузнец уже начал говорить мне дерзости на тему: «Довольно вы нашей кровушки попили» и т. д. «Вы вот, говорят, в Петербурге по пятьдесят рублев в день получаете, а я здесь и в месяц их не заработаю», – упрекал меня кузнец.

Ясно было, что переговоры наши не клеятся и ни к чему не приведут. Я уехал, сказав мужикам, что не желаю принимать новых арендаторов.

В Кораблине меня перехватил новый старшина из сознательных, который пожелал говорить со мной.

Тот прямо начал с того, что, по его сведениям, моя земля должна отойти к мужикам.

– Что за вздор! Откуда ты это взял?

– Помилуйте, вот новый закон!

И старшина подал мне какой-то печатный листок. Оказалось, что это была резолюция совещания какой-то партии, напечатанная в «Московском сельскохозяйственном вестнике».

Я объяснил старшине, что это вовсе не закон. Но, конечно, ни старшина, ни окружающие его крестьяне мне не поверили.

Как видим, дело в деревне с легкой руки министра Шингарева принимало очень дурной оборот.

В Петербурге

Вернувшись в Петербург, я нашел там большую перемену: правительство все более левело, а Совет солдатских и рабочих депутатов приобретал все бо́льшую силу.

Я не берусь рассказывать во всех подробностях и последовательности ход событий этого времени. Я лишь хотел бы передать то, что я сам видел, в чем сам принимал участие, и дать освещение виденным мною событиям.

Как известно, указом государя в дни революции четвертая Государственная дума была распущена.

Однако Дума не подчинилась этому повелению и постановила продолжать свои заседания, хотя срок ее полномочий уже истек [293].

Как-то, уже много времени спустя, Родзянко рассказывал мне, что в сущности Государственная дума сама себя распустила, так как депутаты все разъехались по домам, и когда председатель Думы хотел назначить заседание в противовес заседаниям Совета солдатских и рабочих депутатов, то он фактически не мог этого сделать, ибо Думы уже не было, была лишь ее оболочка, фикция Думы. Таково было положение вещей. И я уверен, что и самый роспуск Думы был также фикцией. Государь слишком запоздал с этим роспуском. Думу надо было распускать гораздо ранее, тотчас по окончании ее полномочий, еще до образования в ней желтого блока. В то время еще возможно было фактически ее распустить, оставив всю полноту власти в руках правительства, не останавливаясь и перед диктатурой. Но, конечно, и правительство должно было быть иным. Поэтому-то и произошло все так нелепо, что во главе правительства стоял Распутин, а министры, вроде Протопопова, были марионетками в его руках: царь удалился в Ставку; великий князь Николай Николаевич попал в опалу; царица вмешивалась в дела государственного управления, испрашивая на все благословение старца. Весь государственный механизм постепенно распадался. Распалась и Государственная дума, и под ее сенью, под ее фикцией приютился Революционный временный комитет [294].

Родзянко говорил мне: легко теперь критиковать задним числом. А в то время надо было действовать немедленно, отдавать распоряжения в сутолоке переполненного солдатами Таврического дворца и притом беспрерывно в течение нескольких суток, без всякого отдыха и без сна.

Конечно, это выше человеческих сил. Но зачем было добиваться этой непосильной власти? Сам же Родзянко все время твердил государю, что Дума и народ требуют ответственного министерства. И когда Дума добилась этого ответственного министерства под звуки выстрелов взбунтовавшихся солдат, тогда Родзянко первый же отрекся от нее, ответив царю, что уже поздно. А лица, захватившие ответственные министерские посты, были явно к этому делу не подготовлены и не пригодны, не сумели удержать в своих руках власть, просуществовав ровно семь месяцев. Вот тебе и ответственное министерство!

Всех в то сумасшедшее время охватила какая-то жажда власти, и по некоторым недомолвкам я полагаю, что сам Родзянко надеялся быть председателем Совета министров, но кадеты его обошли. Совет Временного правительства появился как-то странно, самовольно, захватным порядком. Кто его призвал к власти, кто назначил, перед кем оно было ответственно? Главы государства, за отречением государя, совсем не было, и следовательно, некому было предложить Государственной думе составить Кабинет министров. Да и сама Государственная дума разбежалась, как удостоверяет председатель ее. Да если бы она и была, то ведь кадеты и левые ее не признавали, третировали как незаконную, созванную по закону 3 июня [295], по столыпинскому coup d’état [296].

Каким-то образом они могли считать себя ответственными перед такой порочной Думой. Но перед кем же они были ответственны?