Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Вот теперь по праву председатель Государственной думы Родзянко мог воскликнуть: «Поздно!», а не в то время, когда он послал такую лаконическую телеграмму государю.

Большевики

Обыкновенно лето я проводил в Финляндии. Финляндские железные дороги всегда отмечались своей точностью. Однако на этот раз нас что-то очень долго задерживали на станции Олила. Публика волновалась, почему нас держат под самым Петербургом? Кондукторы объясняли нам с каким-то таинственным видом, что нас не пускает к себе станция Петербург. Поздней ночью мы наконец тронулись и прибыли в Петербург. Ни одного трамвая. Очень мало извозчиков, которые заявляют, что на Невский они ни за какие деньги не поедут. В чем дело? Оказывается, опять солдатский бунт, стрельба по улицам; организованное восстание большевиков. Пришлось пешком пойти с Финляндского вокзала к своей квартире – угол Невского и Литейного. Слышались выстрелы, встречались какие-то военные части, которые шли в порядке. Чем ближе к Невскому, тем стрельба сильнее и тем тревожнее настроение. К счастью, однако, почти все ворота отперты, и поминутно приходится сворачивать в эти ворота и ожидать, пока утихнет стрельба.

Это ночное путешествие в ночь на 3 июля продолжалось часа четыре с постоянными остановками под воротами. На Невском творилось что-то невероятное: беспрерывная стрельба, толпы солдат и народа, какие-то автомобили, словом, кромешный ад. Моя квартира была у самого угла, над известным кино «Паризиана», и я поспешил скрыться в свою квартиру.

Утром уже выяснилось, что войска Временного правительства одержали верх. Ленин и Зиновьев [303]куда-то бежали, скрылись из Петербурга, ибо Временное правительство решило их арестовать. Впоследствии, однако, оказалось, что бежали они очень недалеко, всего лишь в Сестрорецк, где и скрывались до конца октября в стоге сена на берегу моря.

Этот случай как нельзя лучше доказывает полное бессилие Временного правительства, если под самым Петербургом, в людном Сестрорецке в стоге сена могли скрываться два государственных преступника в течение четырех месяцев.

Как раз в этот период я был занят составлением доклада о церковном хозяйстве, порученного мне обер-прокурором Святейшего синода Львовым для церковного Собора. Большого труда стоило мне оформить это поручение: требовалось официальное поручение за подписью обер-прокурора, чтобы иметь доступ в Синодский архив. Но чтобы заполучить подпись Львова, мне пришлось ловить его по крайней мере неделю, если не больше, так как в Синоде никогда не знали ни дня, ни часа прибытия туда обер-прокурора. Я увидел к тому же, что и сами чины Синода старались помешать мне, ибо им казалось зазорным, что такое ведомственное поручение дано чиновнику «с воли».

Когда после многих хлопот и ожиданий мне удалось наконец получить официальное поручение и все необходимые материалы, то я без большого труда овладел этим материалом и в течение одного месяца составил подробную докладную записку о хозяйстве Церковного управления, причем оказалось, что все ходячие представления о каких-то несметных богатствах церквей и монастырей были сильно преувеличены.

Когда моя работа была окончена, Львов уступил уже свое место обер-прокурора Карташеву [304], который также подтвердил поручение Львова и, ознакомившись, одобрил мой доклад.

И тем не менее вся эта моя работа чуть было не пропала зря, и лишь благодаря случайности и благородству заведующего делами обер-прокурора господина Яцевича мне удалось потом отвоевать и этот мой доклад, и мою заслуженную плату. Яцевич провел постановлением Синода плату за мой труд в 1000 рублей и уведомил меня о том открыткой. Эта открытка спасла мне мой гонорар, которого никто мне не хотел платить, ссылаясь друг на друга. Так дошел я, наконец, и до самого патриарха [305].

Каково же было мое удивление, когда патриарх ответил мне на мою просьбу о гонораре:

– Если эту работу вам поручил Львов, то от него вы и требуйте гонорара.

Конечно, этот ответ был совсем не юридический. Но не спорить же мне с патриархом о юридической концепции моих прав на 1000 рублей. Я просто показал патриарху открыточку, извещавшую меня о том, что постановлением Синода мне нужен гонорар в 1000 рублей.

– Почему же мне вы не сказали, что было постановление Синода? – недовольно заметил патриарх Тихон окружающим его чинам и распорядился немедленно выдать мне мой гонорар.

Это был мой последний заработок в России перед беженством, и он значительно помог мне в эти тяжелые дни: без этой 1000 рублей я бы не смог выехать за границу.

Что касается самой этой работы, то, кажется, она пропала, не передана была для ознакомления в руки архиепископа Анастасия [306], человека лукавого, который последним разделял взгляд, что нельзя к синодским материалам допускать постороннего человека. Из личных объяснений с архиепископом Анастасием я вынес убеждение, что зерно попало на каменистую почву и плода не принесет.

Но я знаю, что я свою работу выполнил добросовестно: составил доклад так, как синодские чиновники составить не сумели; они не сумели бы ориентироваться в той массе материала, который был дан мне на руки и который я использовал с исчерпывающей полнотой.

Закончив эту работу и сдав ее новому обер-прокурору Карташеву, в конце августа я поехал в Кораблино навестить там свою семью. Слабое правительство, отсутствие прав и власти сильно сказалось в деревне: права собственности никто уже признавать не хотел, идеи Ленина захватили русскую деревню. Особенно привлекал деревенскую молодежь наш старинный громадный сад в Кораблине. Чувствовалось, как этот сад постепенно ускользает из наших рук и становится общественной собственностью: по ночам там раздавалось пение хороводов, которые нисколько не стеснялись тем, что здесь же, через двор, в барском доме находятся и собственники имения. О том, как мальчишки и взрослые лазили в сад и таскали оттуда ягоды и фрукты, я и не упоминаю, ибо это явление давно стало уже бытовым в деревне. Теперь еще труднее стало с этим бороться. Старые мужики, хорошие хозяева, не стеснялись говорить мне вслух: «Скоро господам – конец!»

Я не хотел показывать вида, но сильно тревожился, как пройдет у нас в Кораблине трехдневная ярмарка, которая собиралась в большом количестве как раз на выгоне против дома. Наибольший съезд бывал 7 и 8 сентября. Эту ярмарку я сам же и устроил не так давно, но теперь и не рад был этой затее. Когда со всех окрестных сел и деревень начали съезжаться крестьяне и когда, наконец, 7 сентября ярмарка эта достигла небывалых размеров, я был в большом беспокойстве: молодежь вела себя вызывающе, никакой власти, никакой полиции.