Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Вся привлекательность, весь уют, вся чистота Финляндии как-то померкли и потускнели. И тем не менее, лично на себе испытав революционные порядки в России и в Финляндии, я могу засвидетельствовать, что ни разу, ни на один момент Финляндия не опускалась до такой низости и хамства, как большевистский СССР.

Еще на станции Петербург к нам во второй класс вагона ввалился красный товарищ солдат и развалился на диване. Поезд тронулся, и вошел кондуктор проверять билеты. У солдата, конечно, билета не оказалось, ибо краса и гордость революции считала своей привилегией ездить без билетов. Кондуктор очень вежливо, но настойчиво выпроводил солдата из вагона второго класса. Я поневоле любовался этим добросовестным финским кондуктором, ибо совсем недавно на перегоне Петербург – Царское Село был свидетелем другой сцены: там товарищи солдаты так же заняли целый диван в первом классе. Многие пассажиры, в том числе и несколько дам, стояли за неимением места. Когда вошел обер-кондуктор проверять билеты, я потребовал, чтобы он проверил билеты у солдат. Кондуктор сконфуженно и как-то съежившись ответил: «Помилуйте, сами знаете, какое теперь время!»

Солдаты услышали наш разговор и с наглостью начали кричать: «Довольно вы пили нашей крови! Ну да скоро с вами покончим!»

Две наглядные картинки революционных порядков в России и в Финляндии.

По дороге до Териок меня два раза обыскивали. Но как? Входили два-три каких-то субъекта, по-видимому, рабочие, вежливо просили встать и быстро поверх шубы проводили рукой. Оказалось, они смотрят, нет ли со мной оружия. А на углу Невского и Литейного моего сына, ехавшего на извозчике, остановили и сняли с него шубу, но сразу опешили, ибо перед ними оказался матрос в форме; поспешили бросить ему назад его шубу.

Помню еще, что я не запасся предварительным разрешением на поездку в Финляндию. И тем не менее финны дали мне возможность ехать дальше, но лишь задержали до моего обратного возвращения мой русский паспорт на станции Белоостров.

Между тем для моих ежедневных поездок из Царского, где я жил, в Петербург, где я служил, потребовалась целая процедура для разрешения такого моего ужасного деяния. Этим делом в Царском Селе заведовал лакей из Царского дворца, который не потрудился даже переменить на себе холуйскую ливрею. Понятно, что и обращение с публикой было соответствующее – холуйское.

И еще одно замечательное обстоятельство: мы ездили из Петербурга в Финляндию поесть хлеба. И это уже давно тянулось. В то время как в Петербурге мы стояли в хвосте [312]за своей несчастной ¼ фунта ржаного хлеба, отвратительного, серого, сорного, с мякиной, Финляндия ела белый хлеб, подавала хлеб к обеду, что давно уже вывелось в России. Мало того, в Териоках в простой хижине какого-то комиссионера меня снабдили несколькими лепешками из хорошей муки – кто не помнит, сколько дали бы в то время за такую лепешку в Петербурге, где мы набрасывались даже на картофель, на пряники, на пшено, лишь бы найти что-либо мучное, которого требовал организм.

После большевистской национализации банков даже и обесцененные бумаги и деньги нелегко было получить и выцарапать из банка: в Петербурге, например, мне едва удалось получить какие-то четыреста рублей. В Москве было несколько свободнее, ибо Ленин в то время находился еще в Петербурге. В Москве еще сохранилось некоторое уважение к званию члена Государственной думы, и мне удалось получить из Государственного банка несколько десятков тысяч рублей краткосрочных обязательств Государственного казначейства. Однако для этой процедуры потребовалось несколько дней путешествий в банки целой семьей, так как на одно лицо единовременно выдавалось что-то около двух тысяч рублей.

Как все это глупо и нагло!

Земельный вопрос

Земельный вопрос был разрешен русской революцией блестяще: помещичьего хозяйства совсем не осталось в стране, вся земля перешла в руки трудящихся, в их руки перешли и орудия производства, и скот, и инвентарь, и даже такие предметы, которые не имеют никакого отношения к земле, например, экипажи, мебель, рояли, одежда, белье и пр.

Когда я обратился к народному комиссару земледелия, бывшему нашему служащему Рязанского губернского земства, любимцу губернатора князя Оболенского господину Середе с вопросом, на основании какого закона граждане Российской социалистической республики завладели моей домашней обстановкой в моем имении, экипажами, мебелью, бельем и пр., то социалистический министр должен был согласиться, что такого закона не существует, и сказал мне, чтобы я подал ему прошение. С этим прошением и своей резолюцией народный комиссар направил меня к делопроизводителю. Однако этот последний не согласился с резолюцией своего министра и предложил мне доставить приговор крестьян, захвативших мое имение, что моя обстановка, белье, одежда им не нужны.

На мой вопрос, на основании какого закона он требует от меня этот приговор вопреки резолюции своего министра, социалистический делопроизводитель высокомерно заявил, что в социалистической республике начальства не существует, а просто «товарищ Середа» ошибается в своей резолюции; что писаный закон не может предусмотреть всех казусов жизни, ибо мои домашние вещи могут понадобиться крестьянам для школы, для приюта, богадельни и пр.

– Ведь вот понадобился же нам этот особняк Рябушинского [313]со всей его обстановкой, с коврами и зеркалами, – закончил свое умозаключение товарищ делопроизводитель, обводя кругом своей десницей.

После такого аргумента я уже счел излишним возвращаться к товарищу Середе, который принимал меня в кабинете Рябушинского за его письменным столом и в его креслах. Что мог он возразить против такой убийственной логики фактов?

Я рассказываю здесь не анекдот, а сущую правду, и это может подтвердить член Государственного совета А. Д. Шумахер [314], который был одновременно со мной у Середы.

Я предпочел поэтому написать заявление тем «трудящимся», которые сидели в моем кабинете за моим письменным столом и на моих креслах в моем имении, что по завершении беспорядков в стране я взыщу с них убытки, если моя движимость будет расхищена или испорчена.

В ответ я получил письмо от крестьян, что теперь народное право, долой помещиков и т. д., вся абракадабра до конца. Вслед за этим меня известили мои друзья, также из числа крестьян, но только не сидевших в моем кабинете на моих креслах, что во избежание всяких недоразумений трудящиеся граждане, сидевшие в моем кабинете, продали все мое имущество в имении моем с молотка. Племенную скотину, в том числе и дойных коров для сокрытия всякой исковой возможности зарезали, посолили и съели, как бы вознаграждая этой пролитой кровью ту кровь, которую когда-то якобы у них пил.