Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Могу поклясться, что в этом я неповинен даже иносказательно. Если же говорить не о питье крови, а просто о порче крови, то, наоборот, трудящиеся граждане много мне ее испортили, когда травили мой хлеб и мои луга; когда лезли в мой сад и ломали там вместе с ягодами и фруктами не только ветки, но и деревья; когда для топки растаскивали мои заборы; когда рубили мою рощу, воровали снопы и копны с поля. Обычная деревенская картина – кто ее не знает?

Но таких очевидцев, которые удостоверили бы кровопийство русских помещиков и сельских хозяев, не найдется и не может найтись, ибо по существу это ложь, злостная клевета: в России никогда не было ни одного производства менее выгодного, нежели сельское хозяйство. Сельские хозяева были париями русской экономической политики, они несли свой каторжный труд из любви к делу и довольствовались малым, какими-нибудь тремя-четырьмя процентами на затраченный капитал, т. е. таким процентом, о котором другие предприниматели не стали бы и слушать, раз рента, простое обрезание купонов, приносила больший процент.

Русская революция обрушилась главным образом на них по двум причинам: во-первых, они были беззащитны, ибо помещичьи хозяйства были разбросаны по необъятной стране как оазисы и не были организованы ни для какой защиты. Во-вторых, помещичьей землей всегда играли все политические партии как оселком, для улавливания в эти союзы крестьян, среди которых всегда ходили слухи и обещания каких-то легендарных генералов с царскими грамотами о черном переделе. Черный передел жил в фантазиях русского мужика, однако в очень своеобразной форме, в пределах своей деревни: черному переделу подлежит лишь помещичья (не крестьянская) земля, и в переделе участвуют лишь крестьяне ближайших деревень, столько бы им ни пришлось на душу, такое уж их счастье!

При этом упускалось из виду, что помещичьи имения в России были главными проводниками культуры среди населения, и не только земледельческой культуры, но и культуры вообще. Стоит только вспомнить земские учреждения, мировой суд, агрономию. Разве вся эта земская сфера не опиралась на помещичьи хозяйства? Земская деятельность была проникнута гуманностью и альтруизмом, ибо сами помещики весьма мало пользовались всеми этими земскими учреждениями, всецело предоставленными в пользование крестьян – школы, больницы, агрономы и пр. Между тем земское обложение падало на всех равномерно. А крестьянская реформа императора-освободителя? Кто ее подготовил, кто был призван в комитеты? За пятьдесят лет бывшая крепостная Россия стала неузнаваемой, перешла к свободному труду, стала грамотной, подсудной выборному суду, пользующейся самоуправлением.

А разве возможно забыть заслуги земства в делах конституционного устройства России? Прообразом Государственной думы были труды земских и городских деятелей в Москве и в Петербурге, рисковавших судьбой всех своих участников – земцев. И кому дорого русское земство, русский суд и русская Государственная дума, те не могут не признать, что земский элемент служил главной основой деятельности всех этих великих учреждений.

Русская революция смела помещичье хозяйство в России – и что же мы видим теперь в деревне?

Мерзость запустения. Хлеборобная Россия, когда-то кормившая своим хлебом Европу, осталась сама голодной. Почему это произошло? Министр Шингарев очень боялся пустующих помещичьих земель. Его сподвижники могут теперь любоваться на пустующие крестьянские земли, ибо их нечем и незачем пахать, нечем сеять и некому убирать.

Раз за всякую вещь в городе с меня берут втридорога, – рассуждает хлебопашец, – а некоторых нужных товаров не найдешь ни за какие деньги, то из-за чего я буду трудиться, чтобы снабжать город моим дешевым хлебом, цена на который установлена правительством. Не проще ли совсем не сеять, запустив известную часть поля под траву для пастьбы скота, или совсем не вывозить излишков хлеба на рынок, а обратить их на собственное потребление, хотя бы на выкурку самогонки?

Деревенский житель привык к куску сахара за чаем, к сапогам, к фуражке; он уже отучился выделывать посконные рубахи, а привык к ситцевым, отвык от зипуна, а привык к суконной или ватной поддевке; отвык от лучины и кремня, требует керосина и спичек. И ничего этого нет в деревне. Есть одна помещичья земля, но нечем ее пахать, нет косы и серпа, чем жать хлеб, нет молотилки, нет телеги, нет шин на колеса, нет лошади.

Деревня стала в тупик: что ей делать с помещичьей землей? Кое-как всковырять ее изломанной сохой и забросать семенами? Но хлеб все равно отберут по низкой цене, да и за деньги ничего не купишь.

Народная мудрость говорит, что в чужой руке кусок велик. Думали, что на помещичьей земле будут жить как в раю: нагие и босые, питающиеся чем Бог пошлет.

С точки зрения сельскохозяйственной техники всякое помещичье хозяйство по сравнению с крестьянским можно было назвать образцовым, ибо там употреблялись и машины, и улучшенная обработка почвы, и улучшенные семена, и лучшие породы скота, и сады, и огороды, и пр. Стоило лишь сопоставить урожайность помещичьих и крестьянских полей, чтобы понять их культурное значение.

Возможно ли восстановить все это? Я думаю, что, как и в каждом правовом государстве, частная земельная собственность должна быть признана и все убытки возмещены. Но возвращаться в свое имение, чтобы начинать все хозяйство снова, я положительно отказываюсь. А ведь мое Кораблино – родовое имение, которое двести лет было в нашем роду, где я родился, вырос и состарился. И все же я отказываюсь. Почему? Главным образом по причинам психологическим: нельзя искусственно восстановить добрые отношения, раз они были грубо нарушены и притом без всякой вины со стороны помещиков. Слишком много пережито каждой стороной, чтобы можно было все это забыть. Я не могу забыть, что семью мою, как преступников, выгнали из моего имения и из моего дома на улицу, нищих, без всяких средств. И когда жена моя, желая спасти хоть крохи, приехала, рискуя своей свободой, в Кораблино и обратилась к крестьянам, нагло занявшим мой дом, с просьбой выдать ей хотя бы собственные ее вещи, она уже не могла остановиться в своем доме, который был занят комбедом или исполкомом, она должна была искать приюта у соседнего торговца, который не побоялся этого комбеда и пустил ее к себе. Целых три дня этот комбед куражился над несчастной женщиной, чтобы наконец вынести свой идиотский отказ на том якобы основании, что он не знает, жена ли она мне. Это после того, как вся семья моя прожила в этом имении пятнадцать лет. Кто дал им это право распоряжаться чужим имуществом и глумиться над женщиной? Разве такое бесправие возможно когда-либо забыть?