Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Больше всех, конечно, волновались женщины, на которых главным образом и ложилась эта нудная обязанность стоять в очередях за хлебом. Первые толпы недовольных на Невском состояли в большинстве из женщин. Демонстрации все усиливались, и толпы на Невском появлялись все чаще. Для разгона этих демонстраций прибегли к конным отрядам казаков. Но казаки вели себя миролюбиво: стоит ли связываться с бабой? Как вела себя в это время власть в Петербурге?

К великому несчастью России, власть эта была в руках ставленника Распутина, любимца императрицы, министра А. Д. Протопопова [271]. Я хорошо лично знал Протопопова и должен откровенно сказать, что, добившись окольными путями власти, он обманул все ожидания и на деле оказался гораздо слабее и гораздо глупее, чем можно было предполагать по его деятельности в Государственной думе, где он весьма толково и даже талантливо защищал интересы торгово-промышленного класса и ловко справлялся с обязанностью председательствования в Думе, состоя товарищем председателя.

Незадолго до начала народных волнений в Петербурге я виделся с Протопоповым, а он, видимо, подавленный сделанными им открытиями, делился со мной своими мыслями и впечатлениями.

– Вы не можете себе представить, – говорил он мне тогда, – кто замешан в этом деле!

Вопрос шел о заговоре дворцового переворота.

Значит, министру Протопопову было известно, что затевается. И все же он не сумел справиться со своей задачей: вместо того чтобы задушить заговор в начале, Протопопов придумал какую-то хитрую систему охраны столицы путем обучения полицейских стрельбе из пулеметов. И министр уверял императрицу, чтобы та была спокойна, ибо он знает, как справиться с революцией. Он распорядился втащить эти пулеметы на чердаки некоторых зданий в Петербурге, и когда толпы на Невском слишком настойчиво стали требовать хлеба, против них действовали пулеметным огнем из невидимого источника. Раненые и убитые оставались на улице. Я могу положительно засвидетельствовать такие случаи по соседству с моей квартирой около Аничкова дворца. Говорили, что пулеметы были спрятаны под крышей дворца. Конечно, это было безумием.

Умная власть позаботилась бы прежде всего о доставлении в столицу хлеба, чтобы уничтожить главную причину недовольства населения. Глупая власть решила действовать из засады и тем еще более раздражала население.

Волнения в Петербурге все увеличивались.

Временное правительство

Когда торжествующий Гучков привез в Петербург отречение государя, настроение Петербургского гарнизона уже повысилось до красного каления: его не удовлетворяло отречение в пользу Михаила, он требовал республики.

Началось это движение, этот военный бунт в Спасских казармах. Помню, как раз в это время я брился в парикмахерской близ Спасских казарм.

– В Спасских казармах стреляют! – таинственно сообщил мне парикмахер.

Но все как-то не верилось, что бунт в Спасских казармах может принять большие размеры.

Когда французского генерала, усмирявшего восстание в Париже, спросили, неужели он решился расстрелять десять тысяч человек восставших, он ответил: «Да, чтобы впоследствии не расстреливать сто тысяч человек».

В России впоследствии было убито, и ранено, и расстреляно миллион людей. Это упустили из виду русские власти во время бунта солдат в Спасских казармах. Власть растерялась. Я уже не говорю о нерешительности начальников Петербургского гарнизона. Но нерешительность посланного из Ставки генерала Иванова [272], которого «катали» по железным дорогам для выигрыша времени бунтовщиками, нерешительность самого государя, который вслед за генералом Ивановым посылает приказ обождать со строгими мерами, наконец, полная растерянность в Государственной думе, куда устремлены были все взоры. В Думе много говорилось, теперь настало время действовать. Как Дума поможет родине в эти тяжелые моменты народных волнений?

Разве не полной растерянностью можно объяснить телеграммы Родзянко царю в Ставку, что в Петербурге – революция, что солдаты стреляют. О чем же просит государя Родзянко? О военной силе и военной диктатуре, чтобы задушить военный бунт? Нет, Родзянко умоляет государя для спасения родины и династии даровать ответственное министерство.

И когда наконец государь, убежденный настойчивостью этой, выражает свое согласие, Родзянко лаконически отвечает: поздно. Почему поздно? Почему председатель Государственной думы был уверен, что министерство, неизвестно кем назначенное, само расхватавшее и поделившее между собой портфели, будет пользоваться в народе большим авторитетом, нежели министерство из среды законодательных палат, утвержденное государем.

Ведь кричали же из толпы министру Милюкову:

– А ты кто такой? Тебя кто назначил?

И Милюков должен был рекомендоваться толпе [273].

Ведь иронизировал же по адресу Родзянко его коллега по Думе депутат Чхеидзе:

– А вы спросите этого господинчика, что он скажет вам насчет землицы?

Вместо того чтобы воспользоваться согласием государя на утверждение ответственного министерства и просить о назначении такого военного министра, который не испугался бы, что гарнизонные солдаты стреляют, а подавил бы эту стрельбу ураганом батарейного огня, растерянный Родзянко отвечает: поздно.

Эта стрельба солдат Петербургского гарнизона была началом гражданской войны. Какой же военный, какой боевой генерал, призванный на войну, сказал бы: поздно, если противник уже стреляет!

Говорят, что генерал Гинденбург [274], человек серьезный, хохотал до коликов, когда узнал, что верховное командование Русской армией принял на себя присяжный поверенный Керенский. Я не знаю, как отнесся Гинденбург к назначению военным министром Гучкова, но, полагаю, если он и не хохотал, то весьма ехидно улыбался.

Какие обвинения сыпались на военного министра Сухомлинова, вплоть до измены Отечеству. Но генерал Сухомлинов при всех его недостатках был военный, и никто не хохотал до колик при его назначении.

Но разве возможно серьезно и без улыбки говорить о военных министрах Гучкове и Керенском? Это какая-то комедия государственного управления.

Вспомним, как осторожно отнесся граф Витте к вопросу об ответственных министрах из среды общественных деятелей: Гучкову он предлагал Министерство торговли, Стаховичу – земледелия. И когда князю Трубецкому был предложен портфель министра народного просвещения, то он имел совесть ответить: «Нет, в министры я не гожусь!»

Но то было время сравнительно спокойное, а о великой войне [275]не было еще и мысли. И тем не менее граф Витте отказался от услуг общественных деятелей, когда они потребовали себе Министерство внутренних дел, ибо он знал, какому риску он подвергал бы Россию.