Юлия Верба - Троеточие… [litres]

Поэтому данные отца и матери, которые решили окрестить ребенка, вместе с паспортными данными крестных родителей немедленно передавались по месту работы всех участников. У строителей коммунизма не должно было быть никакой религии.

Быть крестным неожиданно согласился ужасный асоциальный элемент – Людкин кореш Моня, который числился на заводе на полставки художником-оформителем, чтобы не попасть под статью за тунеядство. Тот, кто уклонялся от общественно-полезного труда и жил на нетрудовые доходы, считался тунеядцем. Даже если ты, к примеру, шил на дому, а не работал официально в ателье, ну или продавал овощи со своего огорода, – это была статья.

За паразитический образ жизни по решению суда таких выселяли в специально отведенные местности на срок от двух до пяти лет с конфискацией имущества, нажитого нетрудовым путем, и обязательным привлечением к труду по месту поселения.

Моня мало того, что был без пяти минут тунеядцем, так еще и фарцовщиком, промышляющим у памятника Неизвестному матросу. Стоял Моня неплохо – он занимался в основном валютой. Людка рисовала за него все плакаты по технике безопасности и праздничные стенгазеты, а он отдавал ей часть своей зарплаты за услуги.

– Может, нам начать рисовать портреты вождей? Поднимем денег, – предложил как-то Моня, когда они вместе с Канавской, не сговариваясь, появились на работе – она, будучи в декрете, на полставки подрисовывала наглядную агитацию и брала на дом чертежи в КБ.

– Тогда тебя точно посадят за хулиганство и вандализм, – парировала Людка: – Я ж могу только карикатуры рисовать и людей в противогазах.

– Слушай, а у тебя ни у кого дома икон старых ненужных нет? Может, бабкиных? – спросил в тот день Моня, пришедший расписаться в зарплатной ведомости и выдать Люде ее долю.

– А ты что, с церковью как-то связан? – обрадовалась Людка.

Моня смущенно хмыкнул:

– Ну, в некотором роде. Помогаю любителям.

– Нам надо малую покрестить, а кругом все комсомольцы и коммунисты… – вздохнула Людка.

– И карьеристы, – добавил Моня. – А давай я буду крестным?

– А ты не боишься?

– Чего? На меня уже такое досье в органах лежит, что запись в церковной книге точно роли не сыграет, если решат прижать.

– А это, Моня… – Людка покосилась на его ремень, – ты, вообще… ну, не этот?

– Не обрез? К сожалению, нет. Хотя хотелось бы. Говорят, очень практично и гигиенично. Меня папина бабушка покрестила, к маминому ужасу, так что, Канавская, я как ты, – и вашим, и нашим.

– А я тут при чем? – фыркнула Люда.

– Ой, мне не рассказывай, да у тебя ж вся скорбь еврейского народа в глазах, – ржал Моня. – А шо, я, например, по папе – русский, а остальное по маме, ну и у тебя, как у меня, очень удобно.

– Да хоть узбечка, если тебе так нравится.

С крестной матерью оказалось еще сложнее. Во дворе, по словам Нилы, половина – наши люди, а вторую не допросишься.

– Никакой бабы Тани! – хором объявили все женщины восьмой квартиры, перебирая соседок.

– Шоб такая пришмаленная родней стала? Оно мне надо? – возмущалась Женя.

– У нее иконы дома, – отозвалась Людка.

– И что теперь? Всех с иконами в кумовья звать? У нас тоже в шкафу одна лежит.

– Вон Полинку позовите или Нюську ее.

– Да ты что! Нюська же учитель в школе. Ее же выпрут сразу, – простонала Люда.

Нила перебирала вслух:

– Ася – коммуняцкая жена, Мила с Идой – точно не православные, у Люськи – муж водоплавающий, у Дуси – зять райкомовский.

– Ты знаешь, – Нила прищурилась, – может, еще раз подумаешь за бабу Таню? Или… Мам, а может, ты покрестишь?

Женя поперхнулась чаем:

– Да ты что?

– Так ты уже на пенсии давно. Шо тебе терять?

– А ты что, не знаешь? Ближайшим родственникам нельзя ж!

– Да? Я не знала, – вздохнула Люда.

Спасение пришло снова откуда не ждали. Нилина закадычная заводская подруга Лорка, уже изрядно помятая, но все равно эффектная местная Брижит Бардо, разливая в обеденный перерыв всем по стопке в медпункте, вдруг предложила:

– Ой, ну раз такая проблема, давай я буду. Про меня такое тут плетут, что одной сплетней больше, одной меньше.

– Кто? Лора – крестная мать?! – Совершенно обескураженно уточнит Люда. – Да на ней клейма негде ставить!

– А ты свечку держала? – возмутилась Нила. – Красивая баба, вот и брешут. Не подходит – найди другую, морально устойчивую.

Искать не стали. Нила с Павой отнесли свои паспорта. Все понимающий батюшка, грустно посмотрев на возрастных родителей, вздохнул и записал их в книгу.

– Будем надеяться, проверять метрику и кто когда рожал, не станут, – не отрываясь от записи, сказал он.

Крестные не боялись ничего. В Троицкой церкви на Карла Маркса шло таинство крещения. Людка гуляла по окрестным кварталам с пустой коляской, стуча зубами от холода.

– Тоже мне придумали – мать родную не пускать!

– Ну, во-первых, там мой паспорт, а ты точно моложе сорока выглядишь, – успокоила ее Нила, – а во-вторых, мы с Павой тоже ждем отдельно и не заходим, хотя ужас как интересно.

Батюшка покосился на крестных – юный отец был в умопомрачительных очень облегающих бедра расклешенных джинсах и красной водолазке, а у матери постоянно сползал платок, водруженный на высоченную «бабетту» с растрепанными пшеничными прядями, из-под короткой юбочки не по погоде, возрасту и событию кокетливо выглядывали коленки.

– Господи помилуй, – батюшка перекрестился и повернулся к крестным родителям: – Это ничего. К Господу тоже первыми разбойник и блудница пришли.

– Чего он сказал? – шепнула Лорка.

– Я не разобрал, – хихикнул Моня.

На крест скидывались все: и крестные родители, и биологические, и записанные в церковной книге. Лорка договорилась со знакомым ювелиром: чтоб золотой, чтобы память на всю жизнь.

После церемонии в Троицкой церкви Моня уже дома достанет свой персональный подарок.

– Ничего себе! Это же!.. Это же!.. Она же лаковая! – охнет от восхищения Людка. – Правда, немного великовата – ей же еще года нет…

– Ну, большая – не маленькая, – оправдывался Мо-ня. – Какую достал. С детскими шмотками вообще напряг.

– Ничего, на зрист, – засмеялась Нила, когда Юльку обрядили в красную блестящую югославскую куртку с рукавами до пола. – Повезло ребенку с крестными!

Феня Сергеевна Верба не зря после выхода на пенсию второй год продолжала работать на родной «трикотажке», и дело было не в дополнительной «копеечке», которая никогда лишней не бывает. Сыновья давно выросли, личной жизни у нее после смерти Якова не было, да и не хотела она больше никаких мужиков – одни побои да убытки, а про постельные радости эти шлендры цеховские все врут. Не было у Фени там с Яковом никаких радостей – одно унижение, хорошо хоть не долго и не часто.