Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

И пусть он, Алексей Трубников, не будет дураком, а идет в Советское консульство в своем городе и подает заявление о репатриации. Немцам, небось, и своих специалистов девать некуда, а нам они нужны до зарезу.

И пусть не слушает там тех, кто будет пугать его советским режимом. Большевики специальным правительственным декретом давно уже объявили амнистию всем, кто даже активно, с оружием в руках, оказывал сопротивление установлению Советской власти. Права на амнистию лишены только главные руководители и организаторы контрреволюции, список которых помещается на одной странице. Декрет о предании прошлого забвению подписан Лениным, к великому сожалению, уже покойным.

Трубников тепло прощался с товарищами по работе в лаборатории низких температур. Со многими из них он сжился, насколько это позволила его постоянная необщительность, и теперь расставался с сожалением. Сотрудничество в сработавшемся, хорошо организованном коллективе, даже если оно и не приводит к дружбе, всегда создает чувство товарищества и взаимного доброжелательства.

Но были и такие, которые смотрели на репатрианта с удивлением. Человек добровольно едет в страну, где его класс объявлен вне закона. И где прямое насилие, диктатура откровенно и официально возведены в принцип и основу внутренней политики большого государства. Там, в России, еще разруха, несмотря на объявление какой-то новой экономической политики. У государственного руководства сверху донизу стоят большевики или их ставленники. Почти все они — невежественные, фанатичные люди. Образованность в Советской России считается едва ли не признаком классового врага. Как можно жить в стране, где все нормы общественного и личного существования вывернуты наизнанку?

Всё это Алексей слышал и читал тысячу раз. И не всегда он мог отличить правду от злобного вымысла. Но в ложности и предвзятости суждений о людях труда со стороны тех, кто старался этих людей принизить, он давно уже не сомневался. Эта предвзятость, нередко доходившая до глупости, была понятна в белоэмигрантах и вообще обиженных русской революцией. Но подобные представления были присущи и людям, которые, казалось бы, должны были понимать события более непредвзято и широко. В суждениях некоторых немцев о русских делах нередко ощущался и привкус национального пренебрежения.

Еще студентом Политехнического института, при своей постоянной возне с машинами Алексей часто сталкивался со слесарями, механиками и другими рабочими. И эти люди не только не соответствовали представлению о тупом хаме, но часто поражали его ясностью и простотой мысли. При отсутствии даже элементарного образования они нередко обладали творческой увлеченностью и ярким конструкторским талантом. Правда, механики и лаборанты института были, может быть, и не вполне типичными представителями рабочего класса. Но и на заводах, где Алексею приходилось иногда бывать в связи с заказами института, квалифицированные рабочие казались ему почти такими же.

Эти наблюдения подтвердились и в таллиннский период жизни Трубникова. Но несмотря на, казалось бы, прямое включение Алексея в рабочую среду, у него так и не получилось настоящего сближения с товарищами по работе. Отчасти потому, что места работы приходилось часто менять — Трубников стал специалистом по монтажу и отладке оборудования. Но главное заключалось в том, что он был бароном по происхождению да еще русским. Эстонских рабочих это настораживало и лишало непринужденности в отношениях с ним. А он, вследствие присущей ему нелюдимости характера, хотя и внешней, по сути, также не мог помочь им преодолеть этот барьер.

В последние недели перед отъездом в Советскую Россию, когда все было уже решено, Трубников находился в необычном для него приподнятом настроении. И не только потому, что предстояло возвращение на родину и первая в его жизни настоящая большая работа. Алексей испытывал никогда еще не изведанное им прежде чувство удовлетворения от сознания своей правоты в оценке рабочего класса. Эти люди, которых пытались изобразить тупыми рабами или свирепыми извергами, восстанавливали хозяйство своей страны. И проявляли при этом не разгильдяйство лодырей — теперь, мол, свобода! — а героическое трудовое напряжение, не фанатизм, а политическую терпимость, трезвое предвидение и такт. Его долг русского специалиста — быть с ними. И помогать, насколько хватит его сил, в их великой созидательной работе.

Проявление открытой враждебности к Советской России в тогдашней Германии было не таким модным, как в других европейских странах. И Германия, и Россия находились в особом положении по отношению к внешнему миру, хотя и каждая по-своему. В некоторых экономических и даже политических областях они сотрудничали и были друг другу обязаны. В среде немецких рабочих просоветские настроения были распространены не только среди коммунистов.

Но большинство немецких интеллигентов смотрели на будущее большевизма весьма скептически. Многие считали, что, судя по НЭПу, первое увлечение революцией уже прошло. Большевики, кажется, начинают понимать, что попытка чисто насильственного преобразования общества по марксистским рецептам и схемам терпит явную неудачу. И когда они поймут это до конца, то перестанут быть большевиками. Испытание временем — вот что для большевизма является историческим экзаменом, выдержать который он не сможет.

Другие не верили в возможность перерождения большевиков. Считали, что они будут продолжать свои опыты по социальной вивисекции до тех пор, пока окончательно не погубят подвластную им часть человеческого общества. Или пока какие-то силы извне не уничтожат самих экспериментаторов.

Некоторые пыталась объяснить успех большевизма законами социально-исторической психологии. Людская масса, утверждали они, особенно в своей отсталой части, склонна к периодическому увлечению фанатическими и воинствующими религиями. Такими были Христианство и Ислам в период своего становления и победоносного шествия. Таким является коммунизм большевистского толка. Человечество от века страдает падучей болезнью, и сейчас происходит очередной из ее припадков.

Инженер Рудольф Гюнтер был старше Трубникова года на три. Алексей сдавал ему свои первые лабораторные практикумы в Гохшуле. Теперь они работали вместе, хотя Трубников и не состоял еще в официальном штате лаборатории. Гюнтер не разделял полумистическнх взглядов на большевизм и не утверждал, что политические доктрины Маркса и Ленина непременно обречены на неудачу. Но, убежденный социал-демократ, он считал насильственный путь преобразования человеческого общества чреватым такими страданиями и бедствиями, которые лишают эти преобразования практического смысла. Во всяком случае, для тех поколений, на долю которых они выпадут. Страдания и лишения во имя отдаленного будущего Гюнтер считал проявлением политического юродства и в массовость подобных настроений не верил вообще. Он утверждал, что если и кажется иногда, что целые народы охвачены энтузиазмом подобного рода, то это плод недоразумения или обмана. Только при отдельных стихийных восстаниях, когда эмоции возмущения и злобы на короткое время берут верх над всем остальным, восставшие не думают о политических или экономических выгодах для себя. Большие революции совершаются народами только под знаком надежды на конкретный, непосредственный и положительный результат. И если народная мечта оказывается чаще всего чем-то вроде клока сена на конце дышла для лошади в упряжке, то вина за это лежит не на революционном народе, а на его вожаках, неумных фанатиках или безответственных политических авантюристах. И когда революция удается, а массы разочаровываются в своих надеждах и ожиданиях, эти вожаки неизбежно превращаются в погонщиков вольно или невольно обманутого ими человеческого стада. Для вящей убедительности своих воззрений Рудольф прибегал к предпринимательской прозе: «Издержки производства превышают возможную выгоду», «Товар не стоит своей цены».