Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Теперь он сердился на большевиков еще и за то, что те перетягивают к себе его Алекса. С ним у Гюнтера установился тот вид симбиоза в научной работе, когда сотрудники взаимно стимулируют творческую энергию друг друга. И о результате такого сотрудничества часто можно говорить не как о сумме усилий, а скорее как о произведении этих усилий.

Трубников был огорчен не меньше Гюнтера и обещал ему, что их сотрудничество в виде письменного обмена идеями и опытом непременно будет продолжаться. И так как Рудольф продолжал брюзжать на большевиков, Алексей, неожиданно для себя, начал с горячностью их защищать. Защита получилась не слишком убедительной, так как и марксистское учение, и политическую программу большевистской партии Трубников представлял себе довольно смутно. Единственным результатом этого спора было то, что Гюнтер сказал тогда, сердито махнув рукой:

— Это говорит в тебе ваш исконный монголо-славянский коммунизм! — Он и в самом деле был близок к убеждению, что в каждом русском сидит большевик.

В эту ошибку впадали многие иностранцы, как в те годы, так и десятилетиями позже. Они не понимали, что всякий, кто поносит большевизм, безусловно являющийся продуктом исторической деятельности русского народа, вольно или невольно, в явной или скрытой форме оскорбляет этот народ. В каждом настоящем русском это вызывает протест. И даже если он весьма далек от большевизма, то, не имея возможности отделить его от своего народа, вынужден иногда даже невольно, за него вступиться. При этом обычно происходит не замечаемое спорщиками отождествление и смешение понятий, приводящее к недоразумению и недопониманию.

Мать Алексея приняла его решение вернуться на родину с двойственным чувством радости и страха. И дело было даже не в новых тяготах переселения и ломке установившейся было жизни. Она все еще побаивалась большевиков. Отделаться от представления о них как о каких-то чудищах было трудно. Но оставаться на чужбине стареющей женщине было еще трудней. Мать не могла, как ее сын, уйти от гнетущей тоски в работу или, как дочь, в строительство собственной семьи. Она могла бы остаться в этой семье. Но именно в ней свою чужеродность, национальную и социальную, Трубникова ощущала особенно болезненно и сильно. Главное же — она нужна Алеше, хотя сам он этого никогда не говорил. Он ведь совсем один, и намерен оставаться одиноким на всю жизнь. Разговоры о женитьбе, если они заводились в его присутствии, Алексей всегда слушал с недоумением, как какую-то дикую фантазию, а потом сердился и уходил. Старуха вздыхала. Кажется, никто из Трубниковых не был вполне нормальным. К Алешиным ненормальностям она относила и его полное равнодушие к вопросам семьи и продолжения рода. Внуки от дочери у нее скоро будут. Добропорядочная бюргерская семья немыслима без «киндер». Но это будут немцы. Род же Трубниковых искони русский.

И может быть, воздух родины пробудит в Алексее естественные жизненные устремления, приглушенные его маниакальной приверженностью к своей науке? И не только воздух, а и русские девушки, которые, небось, не перевелись там, на Руси, даже при большевиках… Старуха собиралась почти весело.

Родился Алексей в городе Санкт-Петербурге, жил и рос в нем до четырнадцатого года. Выехал в семнадцатом из Петрограда, а вернулся уже в Ленинград.

Общий, неповторимый облик города остался, конечно, прежним. Те же величественные и великолепные архитектурные ансамбли, те же, единственные в своем роде, перспективы мостов и набережных Невы. Но вблизи было видно, что бывшая столица бывшей империи утратила свой былой чинный и чопорный вид. И не только потому, что обшарпанными оставались стены дворцов и покрылись пылью и грязью бесчисленные статуи. Совсем другой внутренний облик городу на Неве придавали его люди. И если Ленинград от Петербурга отличался только в незначительных деталях, то ленинградцы от петербуржцев рознились едва ли не больше, чем люди разных наций и даже разных эпох.

Общим для них оставался, казалось, только русский язык. Но и в нем появились непривычные, режущие ухо новообразования. Особенно неприятными казались сокращенные и составные слова, часто уродливые и смешные. Так же, как одежда и прически, язык носил на себе следы небрежного, неряшливого отношения.

И все же он был русским. А для Трубникова, долгие годы не слышавшего его звучания как общего языка окружающих, этот язык составлял теперь главную часть ощущения, что он среди своих, соплеменных ему людей.

Трубниковы приехали в конце лета, когда уже совсем погасли белые ночи, но было еще довольно тепло. Ленинградцы постарше были одеты чуть не сплошь в длинные толстовки и измятые брюки. Мужчины при галстуках встречались очень редко. Простенькие платья и блузки женщин были начисто лишены способности хоть сколько-нибудь усилить их привлекательность. Взгляд приезжего из-за границы невольно притягивали к себе головные уборы многих женщин, преимущественно молодых — красные косынки и мужские кепки. Почти все они были коротко острижены, а их кепки и косынки нередко сочетались с кожаной курткой и папиросой в зубах. Многие совсем еще молодые юноши и девушки были одеты в юнг-штурмовки, полувоенные костюмы цвета хаки с портупейкой через плечо. И все, старые и молодые, были обуты во что придется, вплоть до спортивных тапочек.

Прохожие с некоторым удивлением смотрели на молодого человека, одетого чуть по-иностранному, но без обязательных признаков интуриста — «Кодака» через плечо и клетчатых штанов-гольф. И бродящего по городу не с табуном таких же иностранцев и что-то лопочущим гидом, а в одиночку. А главное, если этот человек и останавливал свое внимание на чем-нибудь в отдельности, то это был не собор или дворец, а что-нибудь вроде обыкновенной средней школы с трехзначным номером на вывеске. Не всякий горожанин знал, что это старинное мрачноватое здание, во дворе которого бегают и орут на переменках ребятишки, одна из бывших мужских гимназий. И уж никто из них, конечно, и понятия не имел, что именно в ней учился Алеша Трубников. А вон за теми окнами помещался физический кабинет, где высокий угловатый мальчик в гимназической форме помогал готовить к предстоящим занятиям классные опыты милому чудаку-физику. Где он теперь, этот первый его настоящий учитель? Жив ли он? И куда занес его страх перед извергами-большевиками, не щадящими никого, кто не таскает кули с поклажей, не мостит улицы и знает чуть больше того, чему могли научить в приходской школе? Было известно только, что и он бежал в семнадцатом за границу вместе с буржуями.

Трубниковым предоставили комнату в коммунальной квартире. На общей кухне чуть не круглосуточно гудели примусы и визгливо ссорились хозяйки. Среди перегородок, тупичков и всяких клетушек с трудом можно было угадать первоначальный план квартиры. Наверное, и прежняя квартира Трубниковых, которой они так стыдились когда-то из-за ее тесноты и бедности, вот так же поделена на клетушки, в которых живет полдесятка семей, а на кухне гудят примусы.