Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

И все же в сознание Ирины иногда проникала робкая надежда: «А может быть, обойдется?» Но такие мысли возникали только днем. Ночью всё вытесняли тревога и страх, железными обручами сжимавшие сердце и мозг. Противопоставить им она могла только атавистическую веру в силу слов и пожеланий, всплывающую откуда-то из недр подсознания. Лежа на своей узкой кровати в детской или обнимая голову мужа, женщина напрягала волю, пытаясь отогнать черные силы, грозившие разрушить ее гнездо. Это была как бы подсознательная мольба о чуде, мистическое заклинание: «Чур, чур, меня…» Но чуда не произошло…

От лязга дверного засова все, как всегда, проснулись и уставились на вернувшегося с допроса Певзнера. Невысокий, щуплый человек стоял на пороге камеры с таким видом, будто долго бежал и только сейчас остановился, чтобы перевести дух. Он дышал полуоткрытым ртом и обводил собравшихся диковатыми глазами, ни на ком, в отдельности не задерживаясь. Все знали: сейчас будет очередная истерика.

— Ложитесь, Самуил Маркович! — строго сказал староста камеры, пожилой железнодорожник Кочубей.

Но Певзнер не обратил на него внимания. Он обхватил руками голову и со стоном опустился на крышку параши.

— Трусость… Проклятая трусость.

Это повторялось почти каждую ночь, с тех пор как Певзнер на первом же допросе признал себя связным между общегородским центром и террористической группой на предприятии, где он работал до ареста. Кололся бывший главный инженер большой кондитерской фабрики удивительно легко даже для среднего интеллигента-обывателя.

Нащупав благодатную слабину, следователь непрерывно тряс своего податливого эсера, и список членов певзнеров-ской организации нескончаемо удлинялся. Соответственно этому возрастали и душевные муки вербовщика — угрызения совести, страх перед приговором и особенно страх перед очными ставками с оклеветанными им людьми.

Драматизм положения усугублялся еще и тем, что Самуил Маркович устроил на фабрику чуть ли не всех своих родственников, в том числе отца и жену. Следствие не преминуло, конечно, потребовать их включения в состав группы.

В этом пункте Самуил Маркович пытался оказать сопротивление, и почти каждый из многочисленных родственников стоил ему очередной порции матерных ругательств, потока угроз, а иногда даже затрещин. Но всё быстро заканчивалось неизменным пополнением списка и последующей сценой самообвинения и самобичевания в камере. Слабодушный и слабонервный Певзнер испытывал редкую и противную потребность в публичном покаянии.

— Успокойтесь! — к Певзнеру подошел Троцкий, бывший студент выпускного курса медицинского института. Арестован он был за троцкистскую агитацию среди студентов. Никакого отношения к своему пресловутому однофамильцу Троцкий не имел, а его понятие о троцкизме было таким же смутным, как и у всех сокамерников. Сначала он думал, что дурацкий каламбур, сломавший ему жизнь, образовался только в результате случайного сочетания слов и что связи между фамилией и его дутым троцкизмом нет никакой. Но затем, в ходе следствия, Троцкий понял, что это не совсем так. Поводом к обвинению в симпатиях к тому Троцкому послужил отказ этого Троцкого переменить свою одиозную фамилию на какую-нибудь другую. Такое требование было ему предъявлено комсомольской организацией еще на втором курсе.

Троцкий попытался отвести Певзнера на его место.

— К чему теперь эти переживания, Самуил Маркович? Постарайтесь уснуть. У всех нас такое же горе…

— Нет, не у всех! — истерически крикнул Певзнер.

— Кто еще из вас отца завербовал? Кто оклеветал жену?.. Брата?.. А я сделал это… Сейчас… Только что!.. — Он кричал уже во весь голос. — Не могу я уснуть! Я жить больше не могу! Не имею права… Я — негодяй, предатель, трус…

Певзнер замычал, раскачиваясь как от нестерпимой зубной боли.

Затем поднял голову и спросил, по-прежнему ни к кому не обращаясь:

— Зачем разрешают трусам любовь и дружбу? Позволяют заводить семью? Трус не должен иметь на это права… он жить не должен… А-а-а…

Истерик вскочил, шагнул прямо на тела лежащих на полу людей и неожиданно прыгнул по направлению к отопительной батарее под окном, пригнув голову как при прыжке вводу.

— Держите его! — испуганно крикнул Троцкий.

Удержать Певзнера никто не успел. Но и страшного хруста черепа о стальные диски ребристой трубы не последовало. Послышался глухой звук удара о дерево и грохот посыпавшейся жестяной посуды.

Певзнер ударился теменем об угол тумбочки, привязанной чьими-то брюками к верхней из двух труб батареи.

Эта тумбочка была последним предметом, сохранившимся в камере от времени, когда камера была всего двойкой, то есть рассчитанной только на двух арестантов. Выбросить ее совсем было нельзя, некуда было бы ставить посуду. Подвешиванием же тумбочки на ночь увеличивалась на малую долю квадратного метра площадь пола, необходимая для спанья. Попасть при прыжке головой в нижнюю трубу батареи через узкий промежуток между горизонтально расположенной тумбочкой и полом почти невозможно. Тем более что на полу лежал человек. Удар же о дерево оказался не смертельным и даже не очень сильным, так как прыгнувший отталкивался от чьего-то податливого живого тела.

— Безобразие! Каждую ночь тут истерики закатывает… Староста, вызовите надзирателя!

Один из «долгоносиков» ругался, потирая ступню, на которую с размаху и в обуви наступил Певзнер. «Долгоносиками» в тюрьме называли тех, кто до ареста работал по заготовке и хранению зерна. Почти всех их с поразительным однообразием обвиняли во вредительском заражении зерна амбарным жучком.

Вызывать надзирателя не было необходимости. Он уже открыл оконце и заглядывал в камеру:

— Что тут у вас за бардак?

Троцкий покрутил у виска пальцем, объясняя происшествие.

— Больной, говоришь?.. Припадок?.. — Надзиратель недоверчиво смотрел на Певзнера, который сидел на полу и стонал, держась за ушибленную голову. — А у нас лекарство есть, полечить можем…

Троцкий продолжал уговаривать дежурного вместе с подошедшим Кочубеем.

— Ладно. Ложитесь все! И чтоб до утра я шороха от вас не слыхал.

Кормушка с треском захлопнулась. Дежурный был добрый.

Двое, стараясь не шуметь, укладывали обратно в тумбочку миски и кружки. Троцкий, пощупав вспухающую шишку на голове незадачливого самоубийцы, пренебрежительно махнул рукой и легонько подтолкнул его к месту на полу. Певзнер сразу же лег. Истерическое буйство сменилось робкой покорностью. И только толстые губы продолжали по-детски обиженно вздрагивать, жалко контрастируя с черной щетиной бороды, в которой запутались слезы.

Алексей Дмитриевич не принимал видимого участия в этом незначительном происшествии. Но, как и всякое проявление нищеты и слабости духа, оно вызвало у него чувство горечи и стыда.