Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Выходило, что он — либо предатель и трус, если Промпартия существовала, либо — провокатор и клеветник, если она такая же выдумка, как и те бесчисленные заговоры, которые плодятся на бумаге в стенах нынешнего НКВД.

Некоторые считают, что поведение Рамзина оправдывается его стремлением сохранить себя для науки. Но каким самомнением или какой податливой совестью надо обладать, чтобы с готовностью заплатить за свое спасение жизнью и свободой тысяч людей!

Трубников не сомневался, что и ему будет предложено оклеветать своих товарищей и друзей за возможность продолжить научную работу.

Ефремов, Гюнтер и другие арестованные раньше него сотрудники института, вероятно, отрицают свою виновность, как и надлежит честным и принципиальным людям. Если он станет на путь помощи следствию, то его заставят уличать их и называть тех, кто еще находится на свободе. Кое-кто тут, в камере, уговаривает других поскорее становиться на этот путь и не губить себя напрасным сопротивлением. Алексей Дмитриевич и думать не мог прежде, как непрочен у большинства людей панцирь моральной стойкости и внутренней честности.

Один из сокамерников уверяет, что ежовские следователи получают с головы. Иначе и в самом деле трудно объяснить их жадность и неразборчивость в пополнении списков участников выдуманных контрреволюционных организаций.

Не забудут энкавэдэшники и о жене Трубникова. Тем более что она не только его жена, но и ближайший сотрудник, через которого шла почти вся институтская переписка с заграницей. К тому же социальное происхождение Ирины весьма сомнительно с точки зрения НКВД. И над ней повис дамоклов меч. И возможно, что прочность той ниточки, на которой этот меч держится, полностью зависит от его способности выдержать предстоящее испытание угрозами, провокациями, а может быть, и пытками. И только в этом заключается надежда, что у его дочери останется мать.

Алексей Дмитриевич на мгновение представил себе, как глубокой ночью по его навету Ирину отрывают от дочери, подвергают всем унизительным процедурам приобщения к миру отверженных, униженных и оболганных людей и втискивают в камеру женского отделения этой же тюрьмы. Как неделей-двумя позже он на очной ставке уличает мать своего ребенка в злостном запирательстве и лжи. Почувствовав омерзение и презрение к этому предполагаемому клеветнику и предателю, Трубников скрипнул зубами и сжал могучие кулаки.

Среди его далеких предков был стрелецкий голова, казненный Петром Первым. Наверное, и его, как и тысячи других, пытали на дыбе при розыске знаменитой грамоты Софьи. Но эту грамоту ведь так и не нашли.

Трубников придирчиво проверял свой актив в предстоящей схватке с насилием и ложью. В этом активе было полное неверие в то, что правительство и ежовское НКВД опомнятся, как и полное безразличие к жизни, если для ее сохранения надо будет потерять честь и уважение к себе. И также была абсолютная уверенность в отсутствии страха перед следовательским кулаком. Даже трубниковский бес, которым он тяготился всю жизнь и проявлений которого постоянно опасался, сегодня был в его активе. Он поможет, если понадобится, вести себя так, как и подобает мужчине из рода, в котором были и безрассудные, и неистовые, и даже сумасшедшие люди, но никогда не было предателей и трусов.

Да, он свободен от необходимости обдумывать свою тактику при первой встрече со следователем, над чем мучительно ломают голову многие другие.

Всё сводится к решительному «нет», несмотря ни на какие посулы и угрозы. А если полезут с кулаками — очень хорошо! Алексей Дмитриевич почувствовал в мышцах рук и в сжатых кулаках ноющее, похожее на зуд ощущение.

Нет, он не будет изобретать для себя несовершенных преступлений, угадывать под следовательские понукания своего вербовщика…

Тут Алексей Дмитриевич поймал себя на том, что уже давно и мучительно пытается этого вербовщика угадать. Опытные арестанты, сопоставив служебное положение товарищей Трубникова по институту, историю их взаимосвязей, последовательность арестов и другие признаки, утверждают, что его вербовщиком должен быть Ефремов. Даже в мыслях это казалось оскорбительным по отношению к старому другу. Николай Кириллович всегда был прямодушным и честным человеком, хорошим товарищем и верным другом. Но и Певзнер, наверное, был хорошим товарищем, любящим мужем и почтительным сыном.

Щелкнуло оконце кормушки. Несколько человек сразу же подняли голову.

— На «тэ»! — сказал надзиратель.

— Троцкий? — спросил тоже бодрствующий студент. — Нет.

На «тэ» в их камере был еще только Трубников.

Пронин был молодым начинающим чекистом. Мобилизованный немногим более полугода назад в следовательский аппарат НКВД, он в справедливости действующих догм и указаний сомневался не более, чем янычар в святости Пророка и законности султанских повелений. Молодой следователь принадлежал к тому многочисленному типу людей, которые всегда стоят за ту Власть, которая у власти. Даже для времени, когда доносительство, инквизиторский догматизм, политическая и идеологическая нетерпимость были объявлены высокими гражданскими добродетелями, Пронин мог служить эталоном идеального типажа фискала и догматика. В формировании этого типа участвовали, вероятно, и врожденные свойства его характера и психики, и условия развития будущего чекиста с ранней юности, и официальная мораль времени.

Отец Пронина, рабочий-грузчик, не вернулся с гражданской войны, на которую ушел с красными частями. Мать, выбиваясь из сил, кормила четверых ребят, работая уборщицей и подрабатывая стиркой белья. Отчаянно пытаясь как-то облегчить тяжелую вдовью жизнь, она решилась заняться тайным изготовлением самогона для продажи. Но, строго наказуемая в те времена, незаконная фабрикация и торговля продолжались недолго. Старший сын, пионер, донес на мать в милицию. При обыске он показал место, где она хранила самогонный аппарат и готовую продукцию.

Мать, конечно, посадили в тюрьму — тогда она называлась ДОПРом — домом принудительных работ, — а доносчика и трех остальных ребят растыкали по приютам для беспризорных детей. Будущему чекисту было тогда четырнадцать лет, и он учился уже в седьмом классе школы-семилетки.

Свою жизнь в детдоме Пронин начал в ореоле героя, рыцаря пионерского долга. Скоро его стали выдвигать в вожаки сначала пионерской, а затем и комсомольской организации. Но Пронин очень удивился бы, если бы ему сказали, что настоящим вожаком он никогда не был. Его действительная роль и положение в среде товарищей были совсем иными. Он рано раскусил, чем может быть силен человек, не проявляя ни особых усилий, ни больших способностей. И начал повсюду высматривать, вынюхивать и доносить на товарищей, чтобы получить за это очередное поощрение. Но нарушения закона совершались не так уж часто, а главное, его нарушители не были к Пронину так доверчивы, как родная мать. Фискал приуныл было, но вскоре обнаружил, что есть беспредельная для его таланта и весьма благодатная область — наблюдение за состоянием умов и нравов. Начав с доносов на курящих в уборной ровесников, он постепенно стал прислушиваться к разговорам товарищей, следить за их встречами, выпытывать сведения о родственниках. Оказалось, что чуть не в каждом можно обнаружить недостаточную твердость веры в социализм, недовольство голодным и холодным существованием, а также недостаточность классовой бдительности. Если же комсомолец оказывался почти безупречным, то будущий чекист пытался узнать о его происхождении с особой тщательностью. И нередко обнаруживалось, что особо рьяный ортодокс — сын кулака или попа.