Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

Корчак читает дальше, а его грустные глаза то и дело возвращаются к острым лопаткам под простыней, которые торчат, как обломки крыльев.

Через несколько дней Корчак сидит на скамейке во дворе, пока дети играют. Он закрывает глаза, подставив лицо солнцу, и вдруг чувствует, что рядом с ним кто-то стоит.

Он знает, что, стоит открыть глаза, и он увидит знакомые большие уши и светлый ежик отрастающих волос на стриженой голове в ссадинах.

По крайней мере, от ребенка больше не исходит зловонный запах, означающий распад, преддверие смерти. Доктор заметил, что так пахнут голодающие, истощенные люди.

– Пан доктор, а ты знаешь еще какую-нибудь историю наподобие тех?

– Может, и знаю. Дай подумать. А, вот. Слышал ли ты про летучий корабль в лесу и мальчика, у которого ничего не было, кроме его доброго сердца?

Маленькая рука ложится в ладонь Корчака.

София отрывает голову от подушки, вытягивает руку. С Мишиной стороны кровать пуста, но простыни еще теплые. Она слышит, как он что-то готовит на кухне. Она облегченно вздыхает. Значит, он дома.

На ночные дежурства в дом Корчака он ходит не меньше трех раз в неделю. Она ведь сама хотела, чтобы он помогал в доме с детьми, но все равно тяжело переносит разлуку. Как же ей плохо, когда его сторона кровати всю ночь остается пустой.

Миша отодвигает занавеску из синели и протягивает ей чашку. День уже начался. За занавеской женщины из двух семейных пар, с которыми они делят крошечную квартирку, горячо спорят, куда пропала чья-то еда, кто первый займет плиту.

Миша сидит на узкой кровати и пьет кофе, София замечает, как дрожат его длинные руки, и понимает, что он нервничает, хотя и старается не показать волнения.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Скажи, Миша. Я не ребенок, которого нужно от всего оберегать.

– Деньги, которые мы привезли из Львова, закончатся на следующей неделе. А то, что я зарабатываю рикшей, не хватит даже на еду, все слишком дорого…

София смотрит на его тонкие руки, увитые, как веревками, венами. Как он исхудал, и это сильно беспокоит ее.

– На своем велосипеде ты зарабатываешь меньше, чем тратишь на еду. Оно того не стоит. И я, занимаясь с племянницами, зарабатываю мало.

Он откидывается назад и сжимает ей руку.

– Главное, мы вместе. Пока мы есть друг у друга, мы вынесем все.

С кухни доносится грохот упавшей кастрюли. Занавеску резко отдергивают, и перед ними появляется женщина с нечесаными волосами, которая показывает на другую соседку.

– Вошь, – пронзительно визжит она, – на ней сидела вошь! Неужели она не понимает, как это опасно, ведь полгетто уже умерло от тифа? Как тут убережешься, если она не соблюдает элементарные правила гигиены? Это просто невыносимо!

Занавеска снова задергивается.

София приходит навестить родных в крошечную квартирку на Огродовой. Мама сидит за столом и наблюдает, как Марьянек играет на полу деревянными кубиками. Ребенок тянет к ней ручки, и София поднимает его.

– Где папа?

Мамин взгляд растерянно блуждает по комнате.

– О, ты же знаешь отца, понес кое-что на продажу, хотя бог знает, неужели у нас еще осталось то, что можно продать?

Она берет сумочку на столе, открывает ее, потом снова закрывает и смотрит пустым взглядом.

– Нужно пойти купить что-нибудь к ужину. Не понимаю, как картошка может стоить таких бешеных денег.

– Я схожу, мама. У меня еще есть время до следующего урока. Может, мне удастся достать яйца.

– Не думала, что доживу до того дня, когда не знаешь, хватит ли тебе денег на яйцо.

– Попробую достать хотя бы одно для Марьянека.

Она выходит на улицу с пустой корзиной, раздумывая, может ли человек со временем привыкнуть к постоянному чувству легкого голода.

Близится комендантский час. Эрвин идет по одной из безлюдных улиц, проходящих вдоль стены гетто. Днем здесь никого не встретишь, лишь изредка проходит патруль. Но с наступлением сумерек почти все немцы покидают гетто, и тогда на улицах вдоль стены слышны топот и шарканье ног. Это дети бегут по булыжной мостовой, чтобы протиснуться под стеной и выйти с другой стороны через дренажные люки.

Эрвин останавливается около стены, откуда-то из темноты выходит Исаак. Убедившись, что рядом никого нет, они начинают расшатывать кирпичи вокруг дренажного отверстия. Сначала в щель протискивается Эрвин, Исаак остается ждать у проема.

На той стороне никого. Эрвин осторожно поднимается на ноги. Сумерки сгущаются, улица пуста, но в нескольких метрах слышится немецкая речь, взрывы хохота. Эрвин ждет, когда пройдут солдаты, затем направляется в глубь арийской Варшавы.

Никто не обращает на него внимания. Вздернутый нос и светлые, как у поляка, волосы Эрвина не вызывают подозрений, когда он торопливо идет в небольшую пекарню. Первое место, где он побывает сегодня вечером. Он покупает ржаной каравай, такой теплый и аппетитный. Мальчик с трудом удерживается, чтобы не оторвать от него кусок прямо сейчас.

Он возвращается к стене и тихо свистит. Исаак отвечает, и Эрвин передает хлеб через дыру. И ждет, затаившись в тени, прислушиваясь к каждому звуку. Тихий свист раздается снова, Исаак возвращается. Он просовывает в щель руку и передает Эрвину несколько злотых. В гетто хлеб стоит вдвое дороже, чем на арийской стороне, Эрвин купит еще два каравая, а потом их продаст. Ему нужно сделать несколько вылазок. Хлеба должно хватить и для еды, и для продажи, чтобы иметь злотые, ведь назавтра все повторится.

Во время последней вылазки на Рынковой он натыкается на трех поляков, торопливо перебрасывающих через стену мешки на сторону гетто. Внезапно раздаются громкие крики на немецком, слышится топот сапог. Эрвин отступает назад, поворачивает за угол и убегает, за спиной слышны выстрелы.

Он прячется в дверном проеме, пока все не стихает, потом возвращается к деревянному забору. И прислушивается, не раздастся ли топот солдатских сапог, от которого его сердце все еще колотится, как сумасшедшее.

Миша просыпается, услышав, как кто-то крадучись ступает по деревянному полу. Тревога охватывает его, он тут же вскакивает и садится, по коже пробегает озноб. По другой стороне спальни движется короткая приземистая фигура, куртка на ней странно топорщится.

Эрвин. Миша подкручивает карбидную лампу.

Подросток подходит к Мишиной кровати. Он распахивает полу пиджака. Внутри – грубый холщовый мешок, пришитый детской рукой крупными стежками. Порывшись в нем, Эрвин достает караваи черного ржаного хлеба, его глаза радостно сияют в свете лампы.

– Это настоящий, пан Миша. Совсем не такой, как в магазинах гетто, – клейкое месиво пополам с опилками. А еще смотри что.