Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

– Напиши, что мы стосковались по воздуху и зелени, – повторяет Галинка. – Прямо так и пиши: мы стосковались по воздуху и зелени.

Писать усадили Абрашу.

– Да, напиши ему, как тут душно и тесно. Я бы все отдал, чтобы хоть на час снова оказаться в Саксонском парке, – говорит Эрвин.

– И набрать цветов для Галинки. Помнишь, как за тобой гнался смотритель парка?

– Те цветы были такие красивые, – шепчет Галинка.

– И напиши, что мы не будем трогать растения, – добавляет Аронек. – Пообещай ему, что ни веточки не сломаем.

– Аронек, а после войны летом мы все вместе поедем в лагерь «Маленькая роза», – говорит Галинка. – Ты даже не представляешь, как там хорошо. Сам увидишь. Вокруг леса и поля. Мы разжигаем костры, плаваем.

– А помнишь, какое огромное там небо? – вспоминает Абраша. – Над полями, над рекой. Конца не видно. А здесь что? Тут и неба-то не видно, какие-то кусочки, полоски над домами. Вот приедем в лагерь, я встану посреди поля и буду кричать сколько захочу. И никаких заборов вокруг.

– Да пусть хотя бы разрешат просто подышать свежим воздухом.

Они подписывают письмо, отдают его Корчаку и обретают надежду.

Черняков тоже всеми силами стремится что-то сделать для детей, запертых в гетто без парков и зелени. Он пытается улучшать условия жизни постепенно, шаг за шагом, добиваясь от немцев хотя бы по одной уступке за визит, хотя на большинство его прошений отвечают отказом. Но на этот раз его встреча с комиссаром Ауэрсвальдом во дворце Брюля оказывается удачной. Чернякову удалось получить разрешение на открытие трех детских площадок. В жаркий июньский день Корчак, Миша и несколько сот других людей стоят на краю разбитой бетонной площадки. Осколки щебня с нее смели в кучу. От зноя воздух над площадкой колышется. В белых платьях, белых шортах и рубашках, как на параде, выстроились дети. Черняков в белом летнем костюме и пробковом шлеме с белыми перьями прохаживается между рядами, а оркестр еврейских полицейских играет гимн «Хатиква». На площадке поставили деревянные качели, шведские стенки, лесенки, по заказу Чернякова их сделала бригада рабочих из гетто. Рядом разбит небольшой участок свежей, но уже желтеющей, поникшей от жары травы. Стены прилегающих зданий с каждой стороны расписаны сельскими видами и пейзажами. Жаркий ветер приносит запах пыли и битого кирпича. Черняков поднимает руку, чтобы остановить музыку, и обращается к толпе, голос его срывается от волнения:

– Наш высший, наш святой долг – сделать все, чтобы дети пережили эти трагические времена. Вы сами знаете, как тяжела жизнь внутри гетто, но еврейский народ не должен сдаваться. Каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок должны верить в будущее, строить планы и трудиться ради него. И это, – кричит он, показывая на площадку, появившуюся на месте бомбежек, – это только начало, будут и другие проекты, мы построим новые игровые площадки, откроем институт по подготовке учителей и балетную школу для девочек.

Толпа аплодирует, дети маршем проходят по кругу под веселую мелодию оркестра. Им раздают пакеты с конфетами из патоки, изготовленными в гетто. Толпа улыбающихся людей постепенно рассеивается.

Корчак замечает Чернякова рядом с собой.

– Что вы думаете обо всем этом? – спрашивает тот доктора.

Поверх армейской формы Корчак носит бежевый макинтош. На фоне белого великолепия Чернякова он выглядит оборванцем. Он смотрит на пробковый шлем с белыми перьями.

– Все замечательно. Правда, может показаться, что на церемонию ушло слишком много средств.

– Я знаю, ты не любишь пышность, Корчак, но людям нужен бальзам для лечения ран. Посмотри, сколько улыбающихся лиц вокруг. Праздник поднимает моральный дух. – Маска веселья на мясистом лице Чернякова сменяется мрачным выражением. – Знаешь, друг, бывают дни, когда я думаю, что похож на капитана «Титаника», который приказывает оркестру играть, а корабль в это время идет ко дну. Но я полон решимости направить этот корабль к родному берегу, по крайней мере всех детей на борту доставить целыми и невредимыми.

Корчак сжимает плечо друга.

– Понимаю. Понимаю тебя. Так что слышно об освобождении детей из тюрьмы, был ли ответ на ваш запрос?

– Я пытался, но гестапо ни в какую. По крайней мере, я сумел освободить некоторых мужчин. Их отправят на строительные работы в трудовой лагерь неподалеку. Условия тяжелые, но лучше работать, чем умереть в тюремной камере в Генсювке [11] Генсювка – до Второй мировой войны тюрьма на улице Генся в Варшаве, во время войны – также концентрационный лагерь с газовой камерой и тремя крематориями. В Генсювке немцы держали в заключении евреев из многих стран Европы, а также поляков. . Новый трудовой лагерь называется Треблинка.

На улице Лешно по пути в кафе Зглиновича напротив ворот Миша замедляет шаг, увидев трех немецких солдат со штативом для камеры. Они снимают труп, лежащий на тротуаре перед витриной магазина. Рядом с трупом худой, как скелет, ребенок в лохмотьях. Шикарная витрина сверху донизу заполнена карамелью и шоколадом. По команде из магазина выходит женщина в нарядном костюме и модной шляпке со свертком в руках. Оператор останавливает съемку, велит ей вернуться в магазин и на этот раз пройти мимо истощенного ребенка побыстрее. Еще два дубля, прежде чем оператор будет доволен. Напуганная женщина возвращает сверток и поспешно уходит.

Девочка сидит под витриной, изможденная, высохшая, словно крошечный мудрец, ее запавшие глаза смотрят на улицу будто из другого измерения. Немцы заходят в магазин и начинают убирать сладости с витрины.

Миша спохватывается, что стоит и смотрит слишком долго.

Он спешит в кафе Зглиновича. Зрелище выбило его из колеи. Эта мания снимать гетто – что-то новое, видимо, некий план нацистов, только с какой целью?

В кафе он заказывает водянистый эрзац-кофе и садится за столик, откуда хорошо видны ворота номер два.

На стене рядом с баром висит черный телефон, один из немногих все еще работающих в гетто. Видно, за него кто-то платит немалые взятки, большинство телефонов в гетто отключено. Бармен поворачивается к нему спиной и продолжает протирать стакан. Миша открывает номер «Еврейского вестника». Из-под опущенных век он незаметно смотрит в окно. Нужно убедиться, что у ворот дежурят те самые охранники, которых подкупил Якуб Фридман.

За те месяцы, что Миша провел в кафе, наблюдая за воротами, он видел, как гетто постепенно меняется. Деревья, которые росли вдоль улицы Лешно, пошли на дрова. Арийский трамвай перестал ходить через гетто. Раньше ворота окружал низкий заборчик в фермерском стиле, через который люди обычно показывали свои пропуска, уходя на работу и возвращаясь обратно. Теперь входные ворота из частокола окружает кирпичная стена высотой десять футов, а за выход из гетто грозит смертная казнь. Зато деревянная доска с объявлением, предупреждающим поляков Варшавы о том, что гетто – очаг тифа, сохранилась до сих пор. И немецкие охранники все еще остаются за воротами, опасаясь заражения. В маленькой кирпичной сторожке они могут перекусить или вздремнуть. Они и сейчас там, коротают время за бутылкой бренди, которую прислал им Якуб Фридман. И какое-то время не выйдут наружу.