Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

Дверь опять, на этот раз нарочито громко заскрипела.

– Мне там холодно, Федор Павлович! – уже почти капризным голоском воскликнула Маша.

Она определенно слышала окончание разговора и, почувствовав себя неловко – ведь говорили-то о ней, – решила прервать его.

– Заходите, голубушка! – воскликнул Федор.

Мария Андреевна грациозными шажками подошла к возвышению, сбросила на табурет шубку, поправила на плече покрывало, взошла по щербатым деревянным ступенькам и замерла, безошибочно приняв ту же позу, в какой Карл Павлович ее увидел, войдя в мастерскую.

«Везет ведь всяким Пуатье!» – подумал про себя Карл Павлович. А вслух сказал:

– Света у тебя, Федя, в картине мало… Пропадет весь контраст. Тут для одних волос пропасть света нужна.

– Понял, добавлю, – усмехаясь, ответил Федор.

Недели две спустя Алексей рассказал Монферрану о сватовстве Брюллова. Архитектор был изумлен.

– Однако колдовство, да и только! Настоящая осада… Но ты, может, и прав, что отказал… Тридцать три года разницы, шутка ли!

– Дело даже не в летах, – заметил Алексей, – да я и не отказывал, честное слово. Любила бы она его – пускай бы и шла. Но ни она ему, ни он ей счастья не дадут, даже просто радости не дадут, я же вижу. И она – капризный мотылек, и он себя любит без памяти. Такие-то смогут ли ужиться?

– А может, и смогли бы, – заметил задумчиво Огюст. – Ты в одном прав: для Елены блеск – главное. Она так и так отправится в Европу петь, это мне давно ясно. Вокруг нее уже сейчас музыканты вьются с предложениями, а ее учитель музыки, итальянец, уверяет, что такой голос не показать миру – преступление.

– Вот уж напасть, этот ее голос! – устало буркнул Алексей Васильевич. – Наградил Господь… Ведь уедет, в самом-то деле!

– Пускай ее едет, Алеша. Не отпустишь сейчас, уедет через два года, через три. Хочет – уедет… Какая тебе разница когда?

– Да, а если она там бед наделает? – грустно проговорил управляющий.

– А если она наделает их здесь? Тебе легче будет? – пожал плечами архитектор. – Натура у нее отчаянная, она не уймется, сам же видишь. Стало быть, ей это нужно. Если у нее дара Божьего нет и все только фантазии, то скоро она вернется. А если есть дар, то грех ей мешать, пусть живет как знает. Или, по-твоему, у женщины такого права не бывает?

Алексей замахал руками:

– Да ну вас! Нет, я домостроя заводить не хочу. Видно, вы правы. Да ведь страшно же… Там, в Италии, во Франции, к примеру, войны, революции…

– А здесь холера! – Огюст болезненно сморщился и отвернулся. – Опять загуляла. Мало ей…

– Опять на строительстве болеют? – в тревоге спросил Алеша.

– Пока нет. Сегодня нет. А кто знает, что будет завтра? Ты последи-ка, чтобы в доме курился можжевельник и были лекарства. И скажи Мишелю, чтобы он из гимназии шел прямо домой каждый день. Не то его носит неведомо где, волнуйся за него!..

– А вы откуда знаете? – удивился Алексей. – Вас самого-то целый день нет дома.

– От него самого и знаю, – буркнул архитектор. – Он мне рассказывает, как болтается по улицам, бегает на ту сторону реки… Этот сорванец, видишь ли, архитектуру города изучает!

Управляющий рассмеялся:

– Ну, тут я с ним ничего поделать не могу. Архитектурой он бредит. А что за альбом у него появился, Август Августович? Старый такой, небольшой? Не вы ему подарили?

– Я. Это тот, с которым я ездил по Италии еще в восемьсот четвертом году. Всякие мои фантазии, зарисовки. Как-то я их показал Мише, он и стал выпрашивать. Я их ему отдал, пусть наслаждается. Сейчас ему двенадцать, он все воспринимает как некое волшебство, как священнодействие. Всю эту самую архитектуру. Посмотрим, что дальше будет.

– То же самое, – уверенно сказал Алексей. – Вы же и сами видите. Что я у Бога просил, то и вышло, потому как просил от всего сердца! А бегать по городу я Мишке пока буду запрещать, вы правы. Раз опять пришла эта болезнь окаянная…

В эти месяцы, вообще в последние два с половиной года Огюст чаще обычного навещал Росси.

Прежде они виделись изредка, бывали друг у друга от случая к случаю, ибо оба были заняты выше головы, и у одного была большая семья, требующая хлопот, а у другого – коллекции, научные труды, частое (особенно в последние годы) желание уединиться…

Но осенью сорок шестого года произошло событие, заставившее обоих острее почувствовать необходимость общения…

В один из тех уже далеких теперь осенних дней Огюст случайно столкнулся с Росси на набережной Невы. Перед тем они не виделись чуть не год, и вид старого архитектора потряс Огюста. Росси за эти месяцы не просто постарел, он совершенно угас, превратился в иного человека. Запавшие щеки, тусклые глаза, согнутая спина и подрагивающие руки делали его похожим на призрак. Да он и был призраком прежнего Карла Ивановича.

Когда Монферран, подойдя к нему, поздоровался, старик долго в него всматривался, будто не узнавал. Потом со слабой улыбкой протянул дрожащую руку:

– Август Августович, дорогой мой! Я рад… Рад… Простите, это не память меня подводит, это у меня глаза… Плохо что-то вижу и очки никак не соберусь поменять…

– Карл Иванович, вы заболели? У вас случилось что-то? – не выдержав, вскрикнул Огюст, подхватывая его под руку.

Росси поднял помутневшие глаза, и стало видно, что они обведены не болезненной тенью, а багровыми следами слез.

– Из Рима недавно сообщили… – прошептал он. – Сын мой, мой ученик, гордость моя, Сашенька… Умер!

Прежде Карл Иванович не раз рассказывал Огюсту о своем любимом старшем сыне. Александр обещал стать большим архитектором, о нем уже много говорили в Петербурге. В Рим он поехал ради практики и из обычного любопытства молодого человека, начинающего самостоятельно строить. По-старому все архитекторы паломничали в Рим. И вот, значит, как закончилась поездка!

Тихо ахнув, Монферран перекрестился. А Росси, увидев искренний ужас и сострадание в его глазах, продолжал негромко и сбивчиво:

– Написали… написали, что он заболел… Но почему же? Я так стар, а он молод, и вот… вот… Я не переживу этого, Август Августович, я не хочу этого пережить!

И тут же старик осекся:

– Да, но что же я… что же я это… вам-то говорю! Вам же хуже, чем мне. Вы потеряли единственного сына… Простите!

Огюст покачал головой:

– Карл Иванович, хуже тому, чья рана свежее. Но… Бога ради, не убивайте себя этой болью! Вам есть ради кого жить, кого любить… Соберитесь с силами!

Он хотел еще что-то сказать, добавить, но сердце его дрогнуло, не выдержало.

– Ах, милосердный Боже! – вырвалось у него. – За что же?! За что?..

И, обняв склонившегося к нему на плечо Росси, он вместе с ним глухо и тяжело заплакал.

Но час спустя на заседании Комиссии построения Монферран был строг и собран, говорил уверенно, и его спокойные синие глаза пугали всех молодым, дерзким блеском.