Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– О, что за чудо! – воскликнул Федор и тут же ахнул: – Но… постой! Да ведь это Елена Алексеевна… Она?

– По-твоему, не похоже? – со злобным вызовом бросил Карл. – Кажется, с портретным сходством у меня всегда было в порядке…

– Так это правда?! – Федор Брюллов не мог скрыть удивления. – Так ты действительно в нее влюблен?

– А кто не влюблен в нее? – В голосе Карла послышалась настоящая глубокая боль. – Она как яд… Даже этот мальчишка-скульптор, забыл, как его?.. Ну что все время только и вьется возле дома Монферрана, и тот чуть не умирает из-за этой феи. Ну и я вот… Стыдно сказать, ведь ходил иной раз к Монферрану поспорить насчет плафона, а сам в душе одного хотел: ее увидеть! Старик из себя выходил – думал, я все с ним ссоры ищу, ну и я тоже не уступал, начинал в ответ злиться… А думал о ней!

– И ей не сказал? – Федор пристально посмотрел в глаза брату. – Ох, не похоже на тебя, Карлуша…

Карл Павлович устало откинулся в кресле, полузакрыл глаза, и на губах его обозначилась слабая мучительная улыбка.

– Ну что ты, Федя, как не сказать? Сказал. Признался. Неделя, как руки просил.

– И… отказали?! – оторопело прошептал Федор.

– Сам одумался! – Карл Павлович болезненно махнул рукой, отвернулся, потом опять заговорил: – Видишь ли, я застал ее на Елагином острове, она туда часто ездит: зимой – саночки, летом – верхом, ей ведь отец в прошлом году на шестнадцатилетие жеребчика подарил, крапчатого, Полишинелем она его зовет… Ну вот, застал я ее с матушкой, Анной Ивановной. Попросил разрешения поговорить наедине. Она отошла со мною, а у самой щеки пламенеют, да только от одного мороза… глаза – сказка! Смотрит, улыбается, ротик приоткрыла, будто сейчас вот запоет. Ты слыхал ли, как поет она? Слыхал, знаю… Ну я смотрю ей в лицо, забыл, что и говорить собирался. Потом сказал все. Сказал, что полюбил ее уж с год как, что душа моя болит при мысли, что ее потеряю, что мне надобно, наверное, уехать в Италию, и ежели она захочет… Ну, словом, все сказал! А она вспыхнула, будто испугалась вначале, потом подумала минуту и вдруг спрашивает: «А петь мне позволите ли?» Ну неужели я «нет» мог сказать? «Да, да!» – говорю. Руку ей целую. Она пальчиков-то не отняла, только как будто дрогнула. И говорит: «Голубчик, Карл Павлович, я не знаю, что и сказать… Мне и хочется согласиться, да не знаю, что батюшка скажет, а супротив его решения я ничего не сделаю…»

– И ты поехал свататься? – спросил Федор, переводя дыхание.

– Поехал! И в тот же вечер… Застал, слава Богу, Алексея Васильевича одного, хозяина дома не было, не то уж не знаю, как бы и решился… Ну, Алексей Васильевич меня к себе в комнату ввел, усадил, смотрит, а сам бледный, волнуется… Лицо у него, знаешь, Федя, как икона новгородская – никакой тебе красоты, а вся правда тут как тут. Я ему объяснил, зачем пришел, сказал, что прошу-де руки его старшей дочери. Он улыбнулся, потом в глаза мне посмотрел и говорит: «Ваше предложение для нас – великая честь. Однако, прежде чем ответить, хочу спросить: вы знаете, кто она такая, Елена моя? Кто я? Знаете, что я из крепостных?» Я, признаться, не знал, но виду не подал. Говорю: «Знаю. И какая разница?» Тут он дыхание перевел, усмехнулся. А потом сказал… Знаешь, не забуду его слов, Федя… Он сказал: «Я, Карл Павлович, рад был бы такому браку, чего же лучше нам желать? И если Елена согласна, венчайтесь хоть завтра. Но только одно скажу вам: она выходит, коли так, не за вас, а за „великого Карла“. Ее великое тянет, голову ей кружит. Она через вас славы хочет, восторгов. Хочет, чтоб вы ее в Италию привезли, чтоб сами ей концерты обеспечили. Тогда ей все поклонятся. Думаете, в семнадцать лет нельзя так рассчитать? Сознательно нельзя, это верно. А в душе-то можно… Меня вот мучает, с годами-то станет она лучше или такая и останется? И не злая она, а вот… вся для себя. Были бы вы мальчик, я бы подумал – ничего, время пройдет, видно будет. А вы – человек взрослый. Нет, нет, я ничего худого не думаю про то, а только раз вы видите, что ныне больны, что вам нужен будет там покой, отдых, так побойтесь ее… С нею не будет покоя! И не тот она верный друг, что в любой немощи поддержит. Может, если бы полюбила вас… Да только, я вижу, пока что, сейчас она никого не любит!» Так вот и сказал… Никогда не думал, что человек про свою же дочь так может… Ну и я испугался, Федя… Мне пятьдесят, ей семнадцать, какая там поддержка в самом деле, да и куда мне на одной красоте жениться?.. Я сказал, что подумаю еще, что верно, слишком смелое предложение сделал. А он вспыхнул и вскочил даже: «Вы только не думайте, ради Бога, что я вам отказываю так вот! Я бы не отказал, раз она согласна, хотя, правду скажу вам, по мне, лучше бы она за другого вышла… за кого, не скажу. Ну это мне лучше, а ему, может, хуже, он из-за нее помучается…» Я сразу понял, что он говорит про скульптора этого своего, он же его обожает. Однако, знаешь, брат, в эту минуту я чувствовал уже одну досаду. На себя, разумеется. И я ушел. Считай, что спас он меня, старого дурака!

И он натянуто рассмеялся, играя на ладони Елениным портретом. Дверь скрипнула. В комнату просунулась золотистая головка Машеньки.

– Не пора, Федор Павлович?

– Сейчас, душенька, сейчас!

Головка исчезла.

Художник встал, подошел вновь к мольберту, отодвинул его от окна, так как солнце, поднимаясь выше, бросало в комнату все более длинные и яркие лучи. Лицо Федора Павловича было задумчиво и печально.

– Не Алексей Васильевич тебя спас, а сам Господь Бог, Карл, – заметил он. – Не дай Бог бы ты на ней женился… Интересно, Монферрану они рассказали?

– Понятия не имею! Ежели да, то он, верно, меня на смех поднял! Да и куда ему понять…

– Тихо ты! – Федор опять резко обернулся к брату.

– А что? – Карл недоуменно огляделся, но в мастерской по-прежнему было пусто. – Что такое?

– Маша… Мария Андреевна услышать может… Ты ведь не знаешь, она – жена Пуатье, первого помощника Августа Августовича.

– Помилуй! – ахнул Карл Павлович. – Это что же такое? Пуатье из любви к искусству отдал свою жену в натурщицы?!

– Как раз наоборот вышло, – рассмеялся Федор. – Машенька из бедной семьи, но приличной, так уж вышло, что они, три сестры и с матушкой, остались безо всякого содержания… Ее сюда, в Академию, привел один из студентов наших, друг семейства или родственник, уж не знаю. Она многим позировала, понравилась художникам. Даже студенты запищали: «Почему, мол, у нас не бывает женской натуры, одна мужская в натурном классе? Нельзя ли вот хотя бы Марию Андреевну?..» Ишь, чего захотели! Ну вот, месяца три тому назад ко мне в мастерскую заглянул Монферран, а с ним был Пуатье. Справились о тебе, как, мол, здоровье. А Маша тут стоит в красном и белом… Август Августович потихоньку говорит Пуатье на французском: «Смотрите, Андре, что за прелесть девушка!» Тот поддакнул. А Маша-то понимает, ее учили! Она и ответила чисто по-французски: «Спасибо за комплименты, господа!» Обиделась. Те оба – в краску, давай извиняться. Ну вот так вот и началось. Раза три Пуатье за нею заходил. Потом предложение сделал. И так бывает! Я перепугался: ведь запретит позировать, и все тут! Чуть не в ноги ему кланялся: «Позвольте, сударь, Магдалину закончить! Для вашего же собора стараюсь!» И знаешь, он и спорить не стал. Говорит: «Ради Бога, если она не против». И краснеет отчего-то, как гимназист…