Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– Так, – как можно серьезнее сказал Огюст, про себя отмечая очевидные достоинства рисунка. – Ну-ну… И что же это такое?

– Это куклы Сабины и дом для них, – ответил Миша, с напряженным вниманием вглядываясь в лицо Монферрана. – Хорошо вышло?

– Очень неплохо, – сказал Огюст таким точно тоном, каким ответил бы на подобный вопрос Ефимову или Штакеншнейдеру. – Ну а вот это что такое сбоку? Зачем еще один дом?

– А это не еще один. – Миша заторопился и заволновался. – Это, видите, тот же дом, но в разрезе.

– А? – пораженный Монферран дико взглянул на мальчика. – Что?

– В разрезе, – терпеливо повторил Миша. – И куклы в нем сидят… Вы простите, Август Августович, что я взял вашу бумагу и карандаш, но на моих не выходит. У вас лучше… И потом тут все настоящее, все по-настоящему!..

И он восхищенным взором своих синих глаз обвел кабинет.

Огюст положил лист на стол, взял мальчика с ручки кресла и поднял его, держа под мышки, высоко над головой. Миша, как всегда, взвизгнул от восторга. Архитектор сел затем в кресло, усадив ребенка к себе на колени, и, теребя пальцами его золотисто-каштановые кудряшки, спросил:

– Так тебе, значит, это нравится? Вот эти чертежи, разрезы? Это же ужас как скучно!

– Нисколечко! – Миша даже обиделся. – Это интереснее всего… Я вот, когда вырасту, обязательно буду дома строить… И дворцы! А вы меня будете учить! Будете, да?

И он обеими руками обхватил шею своего обожаемого Августа Августовича и ласково заглянул ему в глаза.

– Ты просто меня любишь, вот и хочешь делать то, что я делаю, – с усмешкой сказал Монферран. – А меня, между прочим, любить не за что. Я – злой, скверный, сварливый старикашка!

Миша рассмеялся:

– И какой же вы старикашка? Разве вы старый? Вы же как мой батюшка, а он молодой. И не злой вы ни капельки… А можно мне будет еще порисовать на вашей бумаге?

– Можно, – неожиданно для себя разрешил Огюст.

И с Миши был снят запрет, строжайше наложенный на всех обитателей дома.

В гимназии у Мишутки было два-три товарища, иногда с разрешения отца и матери он приводил их в гости. Но это бывало редко: Алексей Васильевич стеснялся поощрять такие сборища.

– Хозяину мешать будете! – сурово говорил он сыну. – Сам знаешь, как он работает много.

– Знаю, – соглашался мальчик и тут же спрашивал: – А Егорушку-то можно приводить? Можно?

– Егорушку можно. Его, само собой…

Егорушкой в доме Монферрана называли Егора Демина, того самого Егора, который когда-то так неожиданно попал в «дом каменщика», упав с лесов барабана на крышу Исаакиевского собора… Ему шел ныне семнадцатый год, и на строительстве его имя становилось известным. Он слыл после Павла Лажечникова первым резчиком по мрамору, и на него неожиданно обратил внимание Витали. Скульптор наблюдал за оформлением перегородок между алтарями, и его поразила виртуозная работа юноши, «легкость резца», как тут же окрестил это Иван Петрович. Знаменитый ваятель раздумывал недолго.

– Хотите, сударь, учиться у меня? – напрямик спросил он Егора.

Тот едва не выронил резец и, побледнев, чуть слышно прошептал:

– Вы… вправду меня учить хотите, да?

– Шутить мне, молодой человек, как-то недосуг, – обиделся Витали. – Вы, вижу, – прирожденный скульптор. Решайте. Я помогу вам поступить в Академию.

– Я согласен! – вскричал Егорушка, но тут же вспыхнул и тихо добавил: – Если только со строительства не придется уходить… Я не брошу его, не могу…

– А кто вам велит бросать? – пожал плечами обрадованный Витали.

И дело было решено.

– Ишь ты, как он его у меня увел! – с притворной досадой говорил Павел Лажечников главному архитектору. – Сманил лучшего резчика… Ну да и то правда, что Егору в резчиках оставаться грех было бы… Ему больно много дал Господь… А, однако же, смотрите, Август Августович, в ученье-то он пошел, а службы не оставил…

– Само собой, – заметил на это Монферран. – А на что же он жил бы?

– Заказы мог бы брать. Может, оно и поменее денег, да зато времени поболее было бы на ученье, а ведь он учиться-то горазд… Однако ему собор дорог. И опять же, при вас остаться хочет, потому кто бы он без вас был? И Алексей Васильевич его любит, а уж с сынишкой его как он сдружился, так радость глядеть, хотя тот его чуть не девятью годами младше. То-то парень, как время свободное есть, так в дом ваш наведывается…

В ответ на последние слова мастера главный архитектор, не удержавшись, рассмеялся:

– А вот это, Павел Сергеевич, кажется, не из-за Миши, то есть не только из-за него. Там для Егора, как я думаю, послаще соблазн есть…

Лажечников изумленно глянул на Монферрана. Потом лицо его омрачилось.

– Фу ты, Пресвятая Богородица, я ж и не помыслил! Неужто думаете, он в вашу красавицу влюбился, в старшую-то барышню Самсонову?

– Да это, как день, ясно! – пожал плечами архитектор. – Они уже семь лет дружат, каждый день видятся, а у детей такая дружба часто оборачивается первой любовью. Только вот он-то без нее света белого не видит, а она, кажется, этого пока и заметить не соизволила.

– Куда ей! – махнул рукою Павел. – Я, оно конечно, Август Августович, никого в доме вашем толком не знаю, окромя Алексея Васильевича, дай ему Бог превеликих благ, да только дочку-то его не раз видел, и, чует мое сердце, ей свыше одна красота и дана, а более – ничего. Куда ей до Егора!

В своих суждениях Павел Сергеевич был все так же решителен и резок, говорил, будто рубил с плеча, и спорить с ним по-прежнему бывало нелегко.

Его буйный нрав проявлялся постоянно в стычках с чиновниками и с членами Комиссии построения, нередко посещавшими его мастерские. Надзора за собою Павел не терпел, в работе никому не желал отчитываться, кроме самого Монферрана, а на чужие замечания отвечал иногда с такой дерзостью, что на него шли жаловаться. Смотрители работ отсылали жалобщиков прямо к главному архитектору, хорошо зная, что строптивый резчик признает только его авторитет.

– Что вы, Павел Сергеевич, со всеми ругаетесь? – спрашивал Лажечникова Монферран, разозленный бесконечными жалобами. – Ну на кой черт вам понадобилось вчера господина Постникова, чиновника, непотребными словами обозвать?

– А чего он тычется не в свое дело? – огрызался в ответ неукротимый Пашка. – Без него знаю, что и к чему. Вам все расскажу, покажу, а ему нет! Чего он в мраморе смыслит? Мрамор ему, как кроту радуга!

Однажды Пашка набуянил за пределами строительного городка, да так набуянил, что ранним утром в «дом каменщика» ворвался перепуганный Максим Салин, застал Августа Августовича едва вставшим с постели и сообщил, что Лажечников подрался с городовым и был тут же забран и увезен в участок. Монферран, одевшись за каких-нибудь пять минут, бросился в полицейское управление, накричал на начальника управления, обвиняя его подчиненных в намеренно нанесенном его строительству ущербе, и наконец заявил (как уже делал в подобных случаях), что, ежели его лучшего мастера тут же не освободят, он немедленно пожалуется на это беззаконие государю…