Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– Я просто не знал вас! – прошептал Пуатье. – Но если…

– Да помолчите же! – рассердился архитектор. – Дослушайте до конца. Я знаю, со мною трудно работать, я человек тяжелый, я со всех требую, как с самого себя, то есть работы на пределе сил. Да, мне нужна только такая работа, иначе замысла моего не осуществить. Я надеюсь на вас, Андре… Вы можете мне очень помочь. Я ведь без малого тридцать лет везу эту ношу почти один, и я начинаю уставать. А вам тридцать два года, вы понятливы, знаете свое дело, и у вас прекрасная рука и точный глаз, как я сегодня убедился… Так вот вам мои условия. Деньги Брюллову я верну и даю вам честное слово, никому ничего не расскажу относительно этих денег. Вы отдадите мне долг, когда сможете. Но с вашим жалованьем это нелегко, поэтому я вам найду один-два выгодных заказа. А там посмотрим. Справитесь, найду и еще. Я помогу вам добиться успеха, но и вы мне помогите. Поможете?

Глаза Пуатье блеснули.

– Мсье, поверьте мне в последний раз!

– Кажется, верю. – Огюст улыбнулся устало и отчего-то смущенно. – Да… черт возьми, как же вы меня все-таки напугали…

– Уберите эту подставку, она мне сейчас не нужна! А эту передвиньте вправо! Ага… так… Краски давайте. Черт возьми! Это что, по-вашему, голубой тон? Это цвет кислого молока, сударь! У вас что, кончилась берлинская лазурь? Вот эту давайте палитру… И поменяйте мне кто-нибудь кисть, я уже все лицо себе залил, так же ослепнуть можно…

Карл Павлович говорил все это поспешно, иногда сердито, но не злобно, а с каким-то мальчишеским азартом, какого давно не видели в нем ученики и помощники: он появился в последние месяцы.

Художник стоял на одной из бесчисленных раздвижных лестниц, подставленных к крутому изгибу свода, стоял, запрокинув голову, выпрямившись, почти ни на миг не отпуская глаз. Его рыжеватые кудри растрепались, щеки горели пунцовыми пятнами, широкая полотняная блуза на груди и плечах взмокла от пота. И все: лицо, руки художника, его одежду – покрывали брызги красок: золотых, голубых, белых…

Над ним вздымался огромной чашей плафон Исаакиева купола, исчерченный углем и на четверть уже расписанный его кистью. Под ним в широких люках деревянного помоста зияла пропасть-колодец шестидесятиметровой глубины, весь опутанный паутиной деревянных лесов, по которым черными букашками двигались фигурки людей.

Полгода назад, впервые поднявшись сюда, Брюллов и сам показался себе маленьким нахальным муравьем, забравшимся в необъятную сферу, возомнившим себя величайшим из великих и вдруг увидевшим свою истинную величину среди отданного ему во власть пространства. Гигантская чаша, тогда еще снежно-белая, невозмутимо чистая, опрокидывалась на него, ожидая его прикосновения. Ему стало страшно. И больно поразила сознание отчаянная мысль: «Нет, нет, не могу… не смогу! Я же никогда не писал таких… громадин, я не монументалист! Боже! За что я взялся?!»

Часа два тогда ходил он взад и вперед по широченному настилу, заглянул в специально для него сооруженную прямо здесь, наверху, мастерскую, где лежали уже разложенные кисти, лежали палитры и стояли чашки для смешивания красок, потом велел ученикам приготовить назавтра уголь и расставить, куда надо, лестницы и убежал, стыдясь своего страха и все более убеждая себя, что работа ему не под силу.

«Пойду и откажусь! – родилось в нем спасительное намерение. – Лучше и не браться, чем оказаться бессильным».

На одном дыхании он добежал до «дома каменщика», не думая совершенно о том, что времени девять утра, что день воскресный, что хозяин может еще спать… Опомнился он уже во внутреннем дворике, где наводил чистоту привратник, выметая дорожки между скульптурными постаментами…

– Господин Монферран встал уже? – круто останавливаясь, спросил художник привратника.

– И не ложились, – преспокойно сообщил тот. – Давеча до двух ночи со скульпторами просидели, Алексей Васильевич сказывал. А проводил их – в кабинете заперся, так вот там и сидит. А вы кто и по какому делу будете?

Брюллов назвался. Привратник повернулся, собираясь идти с докладом, но в эту минуту хозяин дома сам появился во дворе, уже совершенно одетый, с перекинутым через руку плащом.

– Доброе утро, Карл Павлович! – ответил он на растерянный поклон художника. – Хорошо успели, еще пять минут, и ушел бы – иду с визитом, буть они неладны, эти церемонии… Но можно и опоздать. Заходите в дом.

– Нет, я на минутку, благодарю вас!

В это мгновение Брюллов почувствовал, что готов провалиться сквозь землю. Он увидел прямо перед собой, в ярчайшем сиянии летнего утра, лицо, которое поражало многих кажущейся молодостью… Оно и сейчас не было старым, но в тяжести век, в коротких острых морщинах, в безжалостно резких складках, опустивших углы красивых надменных губ, наконец, во взгляде синих, как северные озера, глаз, небольших и спокойных, обведенных тончайшими красными каемками – росчерками бессонной ночи и тысяч таких же ночей, – во всем этом проглянула вдруг непереносимая, нечеловеческая усталость. Усталость титанической работы мысли, усталость духа, десятилетиями не знавшего отдыха, усталость плоти, изнуренной непрерывным и уже непосильным для нее напряжением. Но, побеждая эту усталость, во взгляде архитектора светилась непреклонная, не признающая сомнений воля…

«А он-то, он-то как же может?!» – подумалось Карлу Павловичу, и он опустил глаза, отвел взгляд в сторону.

– Раз на минутку, тогда давайте ваше дело, да и отправимся с Богом. Могу даже подвезти вас, если только нам по дороге. Так что у вас?

– Да ничего, собственно, – проговорил уже твердо художник, вновь глядя в лицо Монферрану. – Я только что из собора. Хотел вам сказать, что видел уже мастерскую и нашел ее вполне приличной. А заодно решил справиться, могу ли я на начало работ оформить, кроме тех помощников, о которых мы договаривались, еще двоих? Хотя бы месяца на два…

Архитектор поморщился:

– Сразу бы просили. Я-то не возражаю, а вот что в Комиссии скажут? Хорошо, я попрошу. Думаю, позволят. И это все?

– Все. Очень вам блогадарен…

На другое утро Брюллов вновь поднялся на площадку под белым сводом, взошел на одну из лестниц, взял тонкий угольный стержень и решительно прикоснулся к сияющему белизной плафону. Он начал работать…

Теперь работа захватила его по-настоящему. Он взбирался на свой «насест», как в шутку окрестили площадку его помощники, ранним утром, уходил оттуда порою, когда уже начинало темнеть, и случалось, даже обедал прямо в мастерской, благо места там хватало, а ученики, боготворившие своего маэстро, готовы были принести ему не то что обед, а хоть постель с пологом, кабы ему вздумалось здесь же и остаться ночевать…