Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

Оправившись от испуга, архитектор в первое мгновение подумал, что это «самоубийство» было лишь ловко рассчитанным ходом, что, решившись нарочно на эту театральную выходку, Пуатье понадеялся убедить его в своем раскаянии, показать глубину своего отчаяния и этим смягчить его гнев.

Но Монферран слишком хорошо знал людей, чтобы долго оставаться в таком заблуждении. Так ловко выстрелить мог лишь человек абсолютно хладнокровный и мужественный, ведь любая оплошность, случайное дрожание руки могли сделать выстрел смертельным… У Андре Пуатье не было ни хладнокровия, ни мужества, это Огюст знал давно… Да и теперь смятенное и жалкое лицо, глаза, полные слез, выражали такое искреннее отчаяние, такой неподдельный страх смерти, что усомниться было невозможно. Пуля, лишь царапнув висок Пуатье, все же сильно его оглушила, а раненое ухо причинило сразу сильнейшую боль, и все это вместе, в соединении с убежденностью, будто он попал прямо в висок, породило этот ужас, эти мучительные судороги агонии…

– Мсье! – простонал Пуатье, окровавленной рукой хватая руку архитектора. – О, мсье Монферран, пощадите меня! Я… я хотел умереть, чтобы не испытывать позора, но… но… это слишком страшно! Ради всего святого, позовите врача!

– Сначала надо остановить кровь!

С этими словами архитектор вытащил из кармана платок, плеснул на него водой из кувшина для умывания, промыл обе ранки, затем решительно оторвал полосу от одной из простыней, скомканных на постели, и, сложив ее пополам, обвязал голову Пуатье, прихватив повязкой и ухо, и ссадину на виске.

– Вот так! – бросил он, выпрямляясь и снова, теперь уже глубоко, переводя дыхание. – Во всяком случае, течь она перестанет. И полно вам, мсье, трястись и стонать: это не опаснее укуса пчелы.

Расширенные глаза Пуатье совсем вылезли из орбит.

– Вы… Вы говорите… Но я был уверен, что пуля попала в голову…

– Вон она, ваша пуля! – Огюст пальцем указал на отверстие, темнеющее в светлой спинке кровати. – Рука у вас дрожала, и голову вы от страха слишком запрокинули, вот и смазали вдоль головы. Ни черта вы не умеете, даже застрелиться не можете! Трус! Тряпка! Грязный мошенник! Замарали мое имя перед целым Петербургом, выставили меня подлецом-вымогателем… А теперь я из-за вас едва шею себе не свернул – была охота в шестьдесят лет по окнам скакать! Какого черта вы не открывали дверь?! Я думал, вам не доползти до нее!

– Я ключа не мог найти, я его выронил. – Голос молодого человека дрожал, рукой он лихорадочно ощупывал повязку на голове, надавливая пальцами то на лоб, то на висок, будто ища свою воображаемую смертельную рану. – О Господи! Господи… Я погиб!

– А я вам говорю, это пустое. Подумаешь, ухо себе порвали… Кисейная барышня!

Говоря это, он широкими шагами обошел вдоль и поперек всю небольшую спальню и вскоре обнаружил ключ, завалившийся между каминным экраном и стеной. Подняв его, архитектор решительно шагнул к двери.

– Куда вы, мсье? – тихо спросил Пуатье. Он в это время привстал на постели, должно быть еще испытывая сильное головокружение, но начиная приходить в себя.

– Как куда? – Монферран вставил ключ в скважину и повернул его. – Иду послать моего кучера за хирургом: мочку-то вашу надо, верно, зашивать.

– И никого больше не позовете?..

– А кто еще вам нужен? Священник, полагаю, вам не понадобится, разве что вы жениться собрались. Впрочем, как видите, вторая комната пуста – ваша прелестная подруга исчезла. А теперь представьте, что вы застрелились бы по-настоящему. Что было бы со мной, а? Я вхожу к вам в дом, раздается выстрел, и вы мертвы… Прелестно! Одна надежда на свидетельство мадемуазель Дюсьер… Уф!

– Простите меня!

Движимый отчаянием, Пуатье вскочил с постели, шатаясь, обхватив голову обеими руками, дошел до двери и рухнул на колени перед застывшим на ее пороге архитектором.

– Умоляю вас… если это возможно… у меня были долги… Проклятый карточный клуб… Эта женщина, которой все было мало, мало… Я был на пороге тюрьмы! Боже мой, у кого я только не просил денег, и все мне отказывали… Не знаю, как я решился на это: взять вашу печать, подделать ваш почерк…

– А кстати, хорошо подделали! – вдруг усмехнулся Монферран. – Не отличишь. Вот ведь можете что-то, когда захотите. Чтоб вы и рисунки так же делали!.. И… послушайте, будет вам разыгрывать корнелевские сцены! Встаньте немедленно!

– Нет! – вскрикнул, задыхаясь, Пуатье. – Я сцен не разыгрываю. Я… Хотите, я пойду к мсье Брюллову и сознаюсь?

– Вы с ума сошли! – Архитектор пожал плечами. – Он же на вас в суд подаст.

– А вы… не подадите?

– Да нет, теперь, пожалуй, не подам. Ну вас, ко всем чертям! И не хватайтесь за мой сюртук, он и так уже весь в крови. Вставайте и ступайте в постель, покуда врач не приедет…

Но Андре вместо этого закрыл лицо руками и отчаянно разрыдался. Он плакал, содрогаясь всем телом, по-детски мучительно всхлипывая, и от этих рыданий у Огюста вдруг что-то защипало в глазах.

Наклонившись, он опять, на этот раз мягко, даже ласково подхватил раненого под руки.

– Полно вам, ну, полно… Надо лечь, не то наживете лихорадку и проваляетесь месяц-два. А мне нужны здоровые помощники.

Андре вскинул к нему мокрые изумленные глаза:

– Как?! Вы меня не уволите?!

– А куда вы пойдете, если я вас уволю? – Монферран нахмурился. – Что, опять в карточный клуб?

– Нет, нет! Клянусь спасением души!

– О спасении души не говорят, когда только что стрелялись! Ну послушайте, долго мне вас поднимать? Не хотите в постель, сядьте хотя бы вон в кресло. Вот так. И погодите минутку.

Растворив окно, Огюст окликнул своего кучера Якова и велел ему поскорее привезти врача.

– Скажешь, что человек заряжал пистолет да нечаянно выпалил себе в ухо! Понял?

– Понял! – кивнул кучер. – Мигом слетаем… А и горазды же вы, Август Августович, прыгать! У меня аж дух занялся, когда вы с балкона-то на подоконник…

– Пошел, куда тебя посылают! – вспылил архитектор, заливаясь краской. – Разболтался!

Он захлопнул окно и опять повернулся к Пуатье:

– У вас вино есть какое-нибудь?

Молодой человек слабо мотнул головой вправо:

– Там, в шкафчике…

Минуту спустя, наполнив два стеклянных бокала мадерой, Монферран уселся на стул и протянул один из бокалов Андре:

– Выпейте. Станет легче. И пожалуйста, выслушайте меня. Я хочу, чтобы мы отныне понимали друг друга. Нет, не прерывайте, слушайте, это очень важно. Видите ли… я теперь понимаю, что вы виноваты меньше, чем я думал. Вы, верно, действительно думали, что я беру комиссионные с художников, ну и решили этим воспользоваться… Был бы я нечист на руку, так уж промолчал бы, возмущаться бы не стал. Должно быть, вы меня не любите за мой скверный характер, ну и думаете обо мне плохо.