Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– Послушайте, Монферран, – кривясь, произнес он. – К чему мне кого-то спрашивать, если я сам все знаю! С меня же вы взяли больше, чем собирались, ибо я имел несчастье повздорить с вами!

– Что такое вы сказали?! – вскрикнул ошеломленный Огюст. – Ради Бога, я взял у вас деньги? Да?!

– Милостивый государь, – хрипло проговорил художник, – знайте же меру. Или мы оба сошли с ума, или вы – мерзавец.

– Думайте, сударь, что говорите! – крикнул Огюст. – Еще одно подобное слово, и я вас заставлю отвечать за все ваши слова сразу! Я хочу знать, что дало повод вашей клевете? Мои требования? Но я требую лишь того, чтобы ваша живопись вполне соответствовала собору.

Бледное лицо Брюллова наконец тоже загорелось. Он шагнул вперед, взмахнув руками, будто боялся упасть, и воскликнул резким, высоким голосом:

– А что, черт возьми, должно соответствовать вашему собору, сударь?! Как я понимаю, этот невиданный шедевр нуждается в невиданном оформлении! Так выписывали бы художников из-за границы! Они лучше бы поняли, как украсить ваше творение, столь же нерусское, сколь и замысловатое!..

При этих словах кровь ударила Огюсту в голову. Он и прежде слышал, что Карл Павлович отзывается о его соборе весьма невосторженно, однако старался пропускать эти слова мимо ушей. Теперь же речь художника окончательно вывела его из себя.

– Я вашего мнения о соборе не спрашиваю, сударь! – с расстановкой сказал он. – Коли вы у меня работаете, а не я у вас, то исполнение вашей работы зависит от моей оценки, а не наоборот. Если вы своих итальянских красавиц полагаете русскими, то и на здоровье! Собор я строю для Санкт-Петербурга, а в Санкт-Петербурге, на берегу Невы, на этой площади другое здание неуместно. Впрочем, вас это не касается. Коли вам эта работа не по душе, я вас не держу. Увольняйтесь ко всем чертям!

Услышав последние слова, Брюллов отшатнулся. Такого оборота дел он явно не ожидал и растерялся.

– Нет, позвольте, сударь! – вырвалось у него. – Вы что же говорите? Как это увольняться? Я уже начал работу. Вы шутите? Там полгода моего труда!

– А моего труда там двадцать восемь лет! – крикнул архитектор. – И я не желаю, чтобы вы мне его испортили! Ссорьте меня с Академией, жалуйтесь в Комиссию построения, продолжайте поток вашей клеветы, но я буду требовать, чтобы вас от работы уволили!

– Да вы сумасшедший! – уже не с возмущением, а почти с ужасом воскликнул Брюллов. – Как вы можете? Моя первая и, быть может, последняя большая монументальная работа… небо, которое можно писать… я мечтал об этом долгие годы! Что же вы мне нож в спину втыкаете, злодей?!

Этот последний возглас художника неожиданно отрезвил Монферрана. Он увидел совсем близко расширенные темные глаза Брюллова. В них стояли детская беспомощная обида и страх…

И как всегда, увидев чужую слабость, Огюст испытал стыд. Он опустил глаза, перевел дыхание и глухо спросил:

– Господин Брюллов, в последний раз: вы перепишете картон?

Художник отступил и вновь упал в свое кресло. На его лице проступил пот.

– Я перепишу, – тихо сказал он. – Перепишу, извольте… Но все же сделаю кое-что по-своему. Я вам покажу в наброске. Может быть, вы согласитесь со мной…

Это была уже победа, и на миг Огюст едва не позабыл об оскорблении, которое нанес ему Брюллов. Главное, плафон был спасен.

– Я не возражаю против фантазии, – проговорил главный архитектор. – Я никому ее не связывал. И я не против ваших пристрастий… Только не портите ими смысла работы. Покажете наброски – поговорим. Но теперь, если позволите, вернемся к тому, с чего начали. Говорили вы или не говорили, писали или не писали о том, что уплатили мне? Сейчас в нашем разговоре вы как будто тоже пытались это утверждать.

Тонкое лицо Карла Павловича опять приняло выражение раздраженного недоумения. Несколько мгновений он с сомнением смотрел на Огюста, потом пожал плечами:

– Просто вы злитесь за то, что я предал это огласке. Хорошо, извините, я сделал это в порыве раздражения… Но ведь деньги-то вы получили, сударь…

Архитектор отшатнулся:

– Наваждение! Вы ни с кем меня не путаете, Карл Павлович?

У Брюллова вырвался смешок.

– Вас спутаешь, пожалуй… Ну если деньги не у вас, то меня от вашего имени обокрали, милостивый государь. Извольте взглянуть!

И с этими словами художник вытащил из секретера и швырнул на столик маленький зеленоватый конверт. Первое, что заметил Огюст, – это свой собственный почерк, которым на конверте было аккуратно написано: «Господину Брюллову»… Само письмо, вернее, записка на небольшом листке бумаги написана по-французски, и если бы Монферран не знал наверняка, что не писал ее, то поверил бы безусловно в свое авторство…

Записка гласила:

Мсье Брюллов! Для скорейшего разрешения нашего с Вами недоразумения, Вам лучше бы вспомнить, что Вы позабыли соблюсти некое условие, о котором мы с Вами, кажется, говорили при заключении договора. Если Вы поступите сообразно общему правилу, мы поговорим в ближайшее время о продолжении начатой Вами работы.

С глубочайшим уважением…

– Подпись не моя! – вскричал Огюст, перечитав записку.

– Что значит не ваша? – сердито спросил художник.

– Росчерк не мой, наклон… Похоже, но не то. Это подлог, сударь.

– Мило! – криво усмехнулся Карл Павлович. – Но на конверте, если изволили заметить, и печать ваша стоит… Кто же это так легко до нее добрался, господин Монферран?

Огюст побледнел. Да, сломанная пополам печать на капле сургуча была его печатью…

У архитектора закружилась голова.

– Но послушайте! – закричал он. – Да я же не сумасшедший! Я бы не поставил печати под документом, уличающим меня в непорядочности, я бы и подписи под такой бумагой не поставил, наверное, приди мне в голову в самом деле требовать с вас… да с кого бы то ни было… О Господи! Но что же это такое? Кто, в самом деле, мог ее взять?!

И тут он вдруг вспомнил, кто мог, вернее, кто взял… Под каким-то невинным предлогом неделю назад его печать попросил на полчаса его помощник Андре Пуатье… Огюст дал ему ключи от своего секретера и попросил убрать печать на место, когда она будет не нужна. Он тогда торопился…

«Как я мог сделать такую глупость?!» – в ужасе подумал архитектор.

И вслух спросил художника:

– Как выглядел этот человек? Тот, что от меня пришел?

– А никак, – развел руками Брюллов. – Обыкновеннейшее лицо. Борода вот торчала. Приклеил, видно…

И Карл Павлович расхохотался. Он не верил Монферрану.

– Вы дали ему деньги для меня? – резко спросил Огюст. – Да? Сколько он взял? В записке суммы нет.

– Еще бы и сумма была! – продолжая хохотать, художник подмигнул главному архитектору. – И то уж слишком откровенно. Он взял с меня, этот бородатый, семь тысяч рублей. Мало?