Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– У нас все в порядке, – спокойно сообщил Карл Павлович. – Сюда мраморная пыль почти не долетает.

– Долетает, к сожалению. – Огюст медленно прохаживался по площадке, всматриваясь в нежное сияние красок. – Дело не в том: здесь хороший ток воздуха. Кстати, сударь, нельзя работать в одной блузе – пневмонию подхватите.

– Я и в блузе-то весь мокрый! – отмахнулся Брюллов. – А у некоторых художников, правду сказать, опять трещины грунтовки замечаются. Шамшин мне сегодня плакался, Рисс вчера бранился, что у него «Сергий Радонежский» трескается. Вы бы, ей-богу, лучше доложили в Комиссию построения, Август Августович. Дело-то серьезное.

Глаза Монферрана, обращенные на художника, сузились, сделались колючими. Он чуть заметно усмехнулся, но заговорил прежним голосом:

– До чего вы учить меня любите, Карл Павлович… Благодарствуйте за совет, только в Комиссию я уже доложил. Не извольте, стало быть, обижаться…

– И что они там сказали? – полюбопытствовал Брюллов, досадуя, что опоздал, и пропуская колкость мимо ушей.

– А что они могли сказать? – пожал плечами Монферран. – Сказали: «Улучшайте состав грунтовки». Ну улучшаем. Все равно это не окончательная гарантия. А я вот что надумал… Взгляните-ка!

С этими словами, подойдя ближе к художнику, он разжал сомкнутые в кулак пальцы левой руки, и на его ладони Карл Павлович увидел несколько блестящих крохотных кубиков.

– Смальта! – вскричал художник. – Мозаика… Так вы что же, хотите?..

– Да, хочу. – Архитектор с улыбкой поворошил разноцветные кубики. – Когда-то на Руси любили мозаику, составляли из нее картины целые, стены храмов ею украшали. Потом при татарском нашествии позабылось ремесло, ушло. А в прошлом веке Ломоносов восстановил производство смальт, да еще новых рецептов придумал много, хотел возродить искусство. Не успел, умер. А искусство-то прекрасное, разве нет?

– Кто же спорит? – Брюллов смотрел на архитектора со все возрастающим удивлением, чуть ли не с досадой, в душе спрашивая себя: «Да есть ли предел его изобретательности?» – И повторил: – Кто же спорит, сударь? Но вы что же, всю живопись в соборе мозаикой заменить собираетесь?

Монферран рассмеялся:

– Не беспокойтесь, вашего плафона не заменишь, это уже труд непосильный… Но многие росписи аттика, алтарей, сводов заменить необходимо. И это труда художников не погубит: их же работы останутся сохраненными на веки вечные – мозаики ведь тысячи лет живут, холода не боятся, сырость их не берет… Около ста работ надо бы заменить. Только набирают мозаики очень медленно, так что нам этого и не увидеть – примерно через сто лет закончено будет.

– Ну у вас и планы! – Брюллов говорил насмешливо, но смотрел на архитектора со все большим интересом. – Значит, мозаику под живопись делать хотите, так? Ну а кто это сделает? Итальянцы, что ли? У нас своих мозаичистов нет.

– Знаю, помню. – Теперь голос главного архитектора звучал устало, он вновь принялся обозревать плафон, продолжая играть на ладони кубиками. – Но я не люблю с иностранцами связываться. Хочу попросить Академию наших пенсионеров, выпускников живописного класса, в Италию направить, пускай научатся составлению мозаик, а потом здесь свою школу организуют.

– Думаете, выйдет эта ваша затея? – с сомнением покачал головой Карл Павлович. – Не та нынче Академия… не очень-то им такие смелые начинания по душе придутся… Это ж ведь что такое: извольте новый класс открывать! А с какой, спрашивается, радости? На какие средства? Ох заупрямятся профессора!

– Переупрямлю! – решительно заявил Монферран и, понизив голос, добавил: – Императора на них напущу – он как раз большие затеи-то любит… В любом случае добьюсь своего.

– Да, вы, верно, добьетесь! – Карл Павлович кусочком тряпицы вытер кисть и направился к своей лесенке. – Коли так, желаю успеха. А Ломоносов вам за это еще спасибо скажет.

– Очень на то надеюсь! – серьезно сказал архитектор. – Во всяком случае, при личной с ним встрече…

Алексея Васильевича все его знакомые (которых, правда, было немного) считали очень счастливым отцом. И в самом деле, старшая его дочь Елена росла настоящей красавицей. Пятнадцати лет от роду она уже многим вскружила голову, во всяком случае, художники, посещавшие «дом каменщика», наперебой просили позволения писать с нее портрет, а иные из них пытались ухаживать за Еленой Алексеевной, но эта чернокудрая нимфа была заносчива и своенравна – она не спешила никому выказывать благосклонности… Ко всему прочему у нее обнаружился еще в детстве великолепный голос, Алексей нанял ей специального учителя, и теперь она пела так, что у слушавших ее дрожь рождалась в сердце, а ее учитель предрекал ей славу не только в Петербурге, но и на европейских сценах, если, конечно, родители позволят ей выступать. Анну Ивановну такая возможность приводила в ужас, но Алексей Васильевич колебался… он видел, что пение всерьез увлекает Елену. Так стоит ли ей мешать?.. Маленькая Сабина тоже училась играть на фортепиано, и по комнатам разносились иногда нестройные, беспомощные звуки, которые ее крохотные пальчики извлекали из инструмента. Девочка сама хохотала над своими трелями, и ее смех-колокольчик приводил домашних в восторг. Особенно умилялся малюткой дедушка Джованни, он любил ее больше старших внуков, и из-за ее имени, и потому, что находил в ней сходство со своей умершей женой…

Мишутка начал ходить в гимназию и уже показывал большие способности, приводя в восторг Алексея.

– Я говорил, Август Августович, что в вас он растет! – гордо заявлял он хозяину. – И сами видите, в вас. Не одни глаза. Смотрите, какой умный!

– Стыд, Алешка, что ты говоришь! – кричал в негодовании Огюст. – Как это говорят?.. Креста на тебе нет!

Но Миша Самсонов неожиданно предоставил еще одно доказательство правоты отцовских слов, и доказательство это ошеломило Огюста.

Однажды, вернувшись вечером из Академии, он нашел Мишу в своем кабинете. Стоя коленками на ручке кресла, склонив голову и сосредоточенно высунув язык, мальчик что-то выводил карандашом на листе чертежной бумаги.

– Это еще что такое?! – закричал в гневе Монферран.

Посягательства на свой рабочий стол он не прощал никому и никогда, и все в доме это знали.

Однако Мишутка повернул кудрявую головку и, весело улыбаясь, проговорил, нисколько не пугаясь грозного взгляда архитектора:

– Август Августович, посмотрите, пожалуйста, что у меня получилось…

Огюст шагнул к столу и взял лист в руки. На нем, в нижнем углу, восседали четыре какие-то девицы в кринолинах и одна в японском кимоно, а за их спинами возвышался слегка кривобокий, но ладный и красивый терем в три этажа, почему-то со стрельчатыми окнами и с веселым корабликом на крыше, который по очертаниям напоминал, пожалуй, флюгер Адмиралтейства. Совсем сбоку вырисовывался еще один терем, только какой-то узкий, на нем было что-то неясно расчерчено, и угадывались фигурки тех самых пяти девиц в кринолинах и кимоно.