Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

«Полно, все может еще обойтись! – твердил себе Огюст. – Может быть, я действительно сильно простудился».

Но сознание его между тем начало мутиться, и, напившись чаю, он сделал вторую глупость, на этот раз уже ничем не объяснимую: боясь потерять способность двигаться, он отправился пройтись и сам не заметил, как оказался возле озера, которое они с Элизой часто навещали, приезжая на дачу.

В тот год была ранняя весна. Снег таял, кое-где на крутом склоне берега обнажая черные мокрые бугры, покрытые рыжими космами старой мертвой травы…

Лес за озером стоял торжественный, прозрачный, но уже не унылой зимней прозрачностью, он словно весь светился, застыв в ожидании волшебства пробуждения.

Не понимая, для чего он это делает, Огюст медленным шагом обогнул озерцо, вошел в лес. Здесь снег еще не таял, лишь стал оседать, теряя белизну и искристость, тускнея, постепенно, незаметно умирая.

Проблески сознания подсказывали Огюсту, что он ведет себя как сумасшедший. Ему делалось все хуже и хуже, а он уходил все дальше от дома, от последней надежды получить помощь. Но точно некая неодолимая сила вела его вперед, он будто искал спасения именно в этом светящемся весеннем лесу, чей упоительно чистый воздух мог, казалось, сокрушить черную силу болезни.

Силы архитектора иссякли. Он отыскал одинокую старую ель с оттаявшими, высоко приподнятыми над снегом корнями и присел в их развилку, спиной привалившись к корявому стволу. Переведя дыхание, он вдруг ощутил жжение и боль в левом предплечье. Морщась, Огюст закатал рукав пальто, затем рукав мундира и рубашки и глухо охнул, увидев то, что ожидал увидеть: страшный багровый нарыв. Это было последнее доказательство.

– Я погиб! – вскрикнул Огюст. – Все кончено!

Он испугался в эту минуту даже не самой смерти, а момента, в который она могла наступить. До самого последнего дня строительства, до его великого торжества, оставалось не более года. Через год ему предстоит испытать то ни с чем не сравнимое чувство, которое достается лишь тому, кто до конца приносит себя в жертву победе, отрекается от достижения малых вершин ради одной, высочайшей, и к этой вершине идет всю жизнь. И вот случилось так, что судьба вырывает у него его заслуженную победу, не дает ему увидеть открытие собора, осуществление его мечты…

– За что?! – простонал он, закрывая лицо руками. – Господи, смилуйся! Еще год, еще один год!..

Но приступ отчаяния ослабел, и его волевая натура толкнула его к действию.

– Вставай! – приказал он самому себе. – Немедленно назад, в поселок! Надо кого-нибудь послать в Петербург, чтобы поторопили присылку кареты… Чушь! Карета, верно, вот-вот уже отправится, Элиза сама поторопит Яшку либо второго кучера пошлет. Значит, надо поскорее выпить можжевеловой настойки, если у садовника найдется, и ждать. Или все же послать кого-то в город, чтоб привезли сюда Деламье, ведь я могу до него и не доехать. А где уверенность, что он успеет доехать сюда?.. Получается одно и то же… В любом случае назад, к жилью!

Он сделал над собою неимоверное усилие и встал. Тут же его скрутили судороги и бросили ничком на снег. Он будто захлебнулся крутым кипятком, жар охватил все его тело, проник в легкие, в мозг, вызвав обморок и бред.

Но, придя в себя, он снова поднялся и, шатаясь, хватаясь за ветви деревьев, побрел вперед. Некоторое время он почти ничего не видел, все расплывалось перед его глазами, в них плясали какие-то серые и красные полосы… Потом пелена рассеялась, и архитектор увидел темный сырой скат с клочьями тающего снега, но то был не берег озера, а обочина дороги.

«Я пошел не в ту сторону! – подумал Огюст уже не с отчаянием, а лишь с тупой мучительной обидой. – Не к дому, а к дороге… Назад мне не дойти!..»

Однако какая-то неистовая сила заставила его напрячься в последний раз и взойти, вернее говоря, всползти по крутому скату, цепляясь непослушными пальцами за траву, за выступающие из земли скользкие, влажные камни… Наконец он достиг дороги.

Она была еще покрыта снегом, лишь в глубоких колеях стояли лужицы и темнели полоски земли… Дорога была прямая, она уходила и назад, и вперед длинными светлыми крыльями, и Огюст понял, что за каждым ее концом начинается Бесконечность.

По обе стороны дороги стоял черно-белый лес. Он молчал.

Вдруг издали, то ли с той, то ли с другой стороны, донесся слабый шум. Вслушавшись, Монферран понял, что это полозья…

«Повозка… Кто-то едет! – мелькнула у него мысль, тут же озарившая сознание слабой надеждой. – А вдруг это спасение?..»

Его опять замутило, зашатало, новый приступ судорог грозил новым обмороком. Но архитектор, поспешно приподняв левый рукав, пальцами что есть силы стиснул горевший огнем бубон, и жесточайшая боль не дала ему потерять сознание.

Темное пятно показалось вдали, потом стало расти, постепенно превращаясь в облако снежной пыли и брызг, из которого затем вырвались бешено скачущие лошади, показался кузов кареты, летящей во весь опор.

Сделав еще два неверных шага, Огюст заступил ей дорогу, в эту минуту уже не сознавая, что она может не успеть остановиться…

Но одновременно с этим его движением прозвучал пронзительный крик:

– Сто-о-ой!!!

Лошади всхрапнули, почуяв железный рывок узды, заскрипели, взвизгнули полозья, плащ снежной пыли рассыпался, и вспененные лошадиные морды нависли над самой головой архитектора, который тут же, обессиленный, свалился на дорогу.

В глазах его опять заклубился туман, но он еще успел увидеть, как с двух сторон кареты распахнулись дверцы, как на дорогу выскочили мужчина и женщина и разом кинулись к нему.

– Не прикасайтесь ко мне! – успел он то ли крикнуть, то ли прохрипеть. – У меня чума… Ради Бога, сообщите в город! Я живу на Мойке… Дом тридцать шестой… Скажите… моей жене…

– Я здесь, Анри, я здесь, любимый!

Туман прорвался, но то, что он теперь увидел, уже не могло быть реальностью. С двух сторон к нему склонились два лица – два лица, дороже которых он не имел, – лица Элизы и Алексея. Они подхватили его под руки, приподняли, оторвали от мокрой снежной каши.

– Август Августович, держитесь, Бога ради! – шептал, дрожа, как в лихорадке, Алеша. – Сейчас… сейчас…

У Элизы с головы соскользнул капюшон, и растрепанные пряди седеющих волос некрасиво свесились по обе стороны измученного горем лица. Но ее глаза, полные трепета, исполненные надежды, были прекрасны, как никогда.

Из кареты между тем вывалился еще один человек, таща за собою маленький, но тяжелый саквояж. На ходу он что-то из него вытаскивал, скользя на снегу, потом подбежал, кинул саквояж на дорогу, зубами вырвал тугую пробку из какой-то склянки и тоже наклонился к упавшему.

– Пейте немедленно! – произнес хорошо знакомый голос. – Ну! Потом падайте в обморок, делайте что хотите, но это извольте выпить! Слышите, мсье?!