Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– Деламье?..

– А вы за кого меня приняли? Пейте, черт возьми, не то волью силой! Помогите мне, мадам…

Огюст уже не верил в происходящее. Это был бред, предсмертный бред, и ничего больше. Но руки Элизы, ее добрые, нежные, ласковые пальцы, их прикосновения к горящим вискам… Может ли это казаться? Эти глаза ее, полные вечной негаснущей любви… Ее голос…

К его губам прикоснулось горлышко склянки, кисло-сладкий травяной настой обжег язык и гортань.

– Не вздумайте сплюнуть! Глотайте!

Деламье, убедившись, что склянка пуста, с облегчением отшвырнул ее в сторону, выпрямился, вытер сразу вспотевший лоб, едва не скинув с головы свою шапку.

– Так… А теперь в карету! И скорее, скорее к дому! Какой добрый ангел вывел вас, мсье, на дорогу? Мы бы ехали до имения еще минут двадцать…

Огюст не ответил. Он потерял сознание и очнулся минут пять спустя. Карету трясло и качало, и он сначала подумал, что ему действительно все привиделось, а трясет его лишь от нового приступа. Но сознание стало яснее, и он увидел себя на коленях у Алеши, бережно обхватившего его обмякшее тело. Голова его покоилась на плече вжавшейся в угол кареты Элизы. Деламье сидел напротив, не выпуская из своих пальцев запястья больного и пытаясь сквозь толчки и тарахтение кареты уловить биение его пульса.

– Лучше тебе? – спросила Элиза.

– Да… Как вы узнали?

– Да мы не узнавали, Август Августович, – за Элизу ответил Алексей. – Мы ведь вашу карету встретили уже далеко за Нарвской заставой, на дороге уже. Елена как сказала нам, что вы ее отправили одну, так нам стало сразу все понятно. А до того мы не знали… Только Элиза Эмильевна с утра была сама не своя, а часов в девять утра говорит мне: «Алеша, вели запрягать! Едем навстречу им! Я не выдержу…» А как выехали уже, так она вдруг решила обязательно доктора взять с собою.

– Да, и мне пришлось, не закончив завтрака, спешно собрать этот саквояжик и отправиться с ними! – усмехаясь, проговорил Деламье. – Я пытался объяснить мадам, что ее поведение совершенно неразумно и выходит за всякие рамки человеческого поведения, что нельзя доверять инстинктам и предчувствиям, что современная наука отрицает значение таких импульсивных побуждений, но мадам де Монферран повела себя еще неразумнее, мне даже стыдно сказать как…

– Я встала перед ним на колени! – прошептала Элиза.

– Ну да! – Деламье покраснел. – Вот именно… Тут уже я отбросил логику, оставил завтрак… Кроме того, мсье Самсонов, явившийся в дверях подобно Зевсу, заявил, что забудет всякую благодарность по отношению ко мне, и, если я не пойду с ними сию минуту, он меня возьмет в охапку и силой впихнет в карету.

– Вы все сумасшедшие! – еле слышно сказал Монферран. – Вы же погибнете… Это смертельно, понимаете?

– Поживем – увидим! – усмехнулся доктор. – А между прочим, мсье, с чумой я знаком давно – я начинал практику в Египте, в чумном лазарете… И сейчас у меня уже есть надежда: если вы до сих пор живы и в сознании, то можете и не умереть. Одного я боялся: лекарство, которое я вам дал, очень сильное, сердце могло не выдержать. Но выбора не было.

Огюсту вновь стало плохо, судороги усилились, жар нарастал.

– Я умираю! – глухо сказал он.

Деламье молчал, нахмурясь, по-прежнему сжимая пальцами его кисть, затем, повернувшись к переднему окошечку кузова, крикнул:

– Быстрее! Еще быстрее!

– Гоню во всю мочь! – отозвался кучер. И пробормотал тихо, так, что седоки не могли его услышать: – Будешь тут гнать, когда чума за спиною.

Карета вихрем летела мимо озера, к имению.

– Элиза, выслушай меня, – твердо сказал архитектор. – Ты помнишь мое завещание?

– Помню, – подавляя дрожь, ответила она.

– Ты будешь просить царя, чтоб он разрешил меня похоронить в склепе под собором?

– Ты сомневаешься в этом, Анри? – Она взяла его за руку.

Монферран улыбнулся, но губы его свела в этот миг судорога.

– Лиз… не отпускай моей руки… не отпускай, прошу тебя… Собор будет освящен только через год… Ничего! Пусть через год. А если он откажет…

– Разве он может отказать? Это твое святое право.

– Не уверен… Здесь другие законы, Лиз. И я же католик. Но если он откажет, если так, то тогда – в Париж… И рядом с моей матерью… Понимаешь? Я не хочу на кладбище для иностранцев, я не был здесь иностранцем… И не буду! Пусть в России останется мой собор, а я… Отвезешь меня? Обещаешь?

– Да. Но как ты можешь, как ты смеешь умирать до его освящения?!

– Не могу… не смею… Деламье, Деламье! Один год! Мне нужен только один год! Умоляю вас!

Доктор молчал. Его пальцы все больнее впивались в горящую огнем руку больного. Карета остановилась у крыльца дачи.

Три дня Монферран то метался в жару, то впадал в глубокое, подобное смерти беспамятство. Три дня Мишель Деламье не отходил от него, не уступал его беспощадной болезни. Вместе с ним эти три дня провели у постели больного Элиза и Алексей Васильевич.

Ни один из троих не заболел чумою. Но уже на другой день после их встречи на дороге занемог и к вечеру скончался кучер. Умирая, он признался спешно вызванному священнику, что не устоял перед искушением и стянул позабытые в карете шелковый шарф и лайковые перчатки хозяина и припрятал их за пазухой…

На четвертый день жар у больного стал спадать. Его несокрушимая воля, придя на помощь любви и состраданию, одолела неизлечимую болезнь.

Огюст радовался сообразительности Деламье, приказавшего везти его не в Петербург, а назад, в дачный домик, – в Петербурге, в «доме каменщика» было слишком много людей, там были дети, и теперь, возвращаясь к жизни, Монферран с ужасом думал, какой опасности мог их подвергнуть, если бы, поддавшись малодушию, отправился домой вместе с Еленой.

– Надо вам сказать, – заметил ему Деламье, – я в этот момент и не думал о возможности эпидемии в городе и даже, стыжусь сказать, о безопасности ваших домашних. Просто довезти вас мы не смогли бы – вы бы дороги не вынесли, и все… Однако до сих пор не понимаю, как догадалась о происшедшем ваша супруга. Ну ладно, вы поехали в Юрьевское, там чума, она это знала. Но так вот понять, что вы не едете в Петербург, что вы где-то застряли, догадаться, что вы больны, это же невозможно. Это вздор, чистейший вздор!

– Вздор, конечно, – соглашался с доктором Огюст. – Но только, если бы она не догадалась, вы бы с нею не приехали сюда, а если бы вы не приехали, я бы умер. А я жив, и, с моей точки зрения, это отнюдь не вздор.

Спустя три недели больному разрешено было встать, и он с женою, Алексеем и доктором отправился в Петербург.

Элиза была счастлива, но Алексей глубоко подавлен. Его убивала мысль, что Монферран заразился чумой из-за Елены, и он так от этого мучился, что за несколько дней будто состарился. Огюст стал над ним подсмеиваться, а под конец в сердцах отругал его на чем свет стоит, и верный слуга тут же успокоился и сразу повеселел: